Глава тридцатая
Опускается ночь. Или опустилась. Отчего ночь опускается, отчего не встает, как
солнце? Посмотришь на восток, на закат, и видно, как вздымается ночь; тьма течет в небо от
горизонта черным солнцем за облачным покровом. Дымом невидимого огня, линии огня
прямо за горизонтом – очаг войны или город пылает. Быть может, ночь опускается, ибо она
тяжела, плотной кулисой натянута на глаза. Шерстяным одеялом. Я хотела бы видеть во тьме
– лучше, чем вижу.
Значит, опустилась ночь. Камнем давит на меня. Ни ветерка. Я сижу у полуоткрытого
окна – занавески отодвинуты: снаружи никого, можно не скромничать, – в ночной рубашке,
даже летом рукава длинные, дабы охранить нас от соблазнов нашей собственной плоти, чтобы
мы, голорукие, не обнимали себя. Подлунным прожектором ни шевеления. Ароматы от сада
поднимаются, словно жар от тела; там, наверное, цветут ночью цветы, запах сильный. Я его
почти вижу: алое излучение, трепеща, взвивается, будто полуденное марево над шоссейным
гудроном.
На газоне внизу появляется кто-то из мрака, разлитого под ивой, шагает по свету,
длинные тени жестко цепляют-
ся за каблуки. Ник, или некто другой, кто не важен? Замирает, глядит на мое окно, я
вижу белый овал лица. Ник. Мы глядим друг па друга. У меня не найдется розы – бросить
ему; у него не найдется лютни. Но тот же голод.
Которому нельзя потакать. Я опускаю левую занавеску, она падает меж нами, мне на
лицо, и миг спустя Ник идет дальше, к незримости за углом.
Командор правильно сказал. Один, один, один и один не равны четырем. Каждый
один по-прежнему уникален, и никак их вместе не слить. И один на другой не обменять. Они
друг друга не заменят. Ник вместо Люка, Люк вместо Ника. Должен тут неуместно.
Чувствам не прикажешь, сказала однажды Мойра, но поведению прикажешь еще как.
Легко сказать.
На все – свой контекст; или свой срок?note 62Либо то, либо это.
Ночью, перед тем как мы ушли из дома в последний раз, я бродила по комнатам.
Ничего не собрано – мы мало что брали с собой и даже тогда не могли и виду подать, что
уезжаем. Поэтому я просто бродила тут и там, рассматривала вещи – строй, который мы
вместе создали для жизни. Я думала, я смогу вспомнить потом, как она выглядела.
Люк был в гостиной. Обхватил меня руками. Нам обоим было паршиво. Откуда нам
было знать, что мы счастливы – даже тогда? Ибо мы имели хотя бы это – руки, нас
обхватившие.
Кошка, вот что он сказал.
Кошка? спросила я в шерсть его свитера.
Мы же не можем ее тут бросить.
О кошке я не подумала. О кошке никто не подумал. Внезапно решили, а потом еще
строили планы. Видимо, я думала, что она едет с нами. Но ей нельзя – кто возьмет кошку в
однодневную поездку через границу?
Может, снаружи? спросила я. Оставим ее, и все.
Она будет ошиваться вокруг и мяукать под дверью. Кто-нибудь заметит, что мы
уехали.
Можно ее кому-нибудь отдать, сказала я. Соседу. Не успев договорить, я сообразила,
как это будет глупо.
Я об этом позабочусь, сказал Люк. И поскольку он сказал об этом, а не о ней, я
поняла, что он имеет в виду – убить. Так и приходится делать, когда вот-вот кого-нибудь
убьешь, подумала я. Приходится из ничего создавать некое «это». Сначала у себя в голове, а
потом претворяешь. Значит, вот как они это делают, подумала я. Кажется, прежде я и не
догадывалась.
Люк нашел кошку – та пряталась у нас под кроватью. Они всегда чуют. Он пошел с
кошкой в гараж. Не знаю, что он сделал, так и не спросила. Я сидела в гостиной, руки на
коленях. Надо было пойти с ним, принять эту каплю ответственности. Надо было хоть задать
вопрос потом, чтобы ему не тащить груз в одиночку, ибо эта крошечная жертва, это убийство
из любви, свершилось и ради меня.
Вот что они творят, среди прочего. Понуждают тебя убивать – внутри себя.
Как выяснилось, втуне. Интересно, кто донес. Может, сосед, наблюдая, как наша
машина поутру выползает с дорожки, по наитию звякнул им ради золотой звездочки в чьем-то
списке. Может, даже человек, который раздобыл нам паспорта; отчего бы не содрать двойную
плату? И это на них похоже – самим внедрять фальсификато-
ров, невод на доверчивых. Очи Господни обозревают всю землю.
Ибо они были готовы, они ждали. Миг предательства хуже всего, миг, когда
понимаешь без тени сомнения, что тебя предали: что некий человек настолько желает тебе зла.
Будто в лифте, который обрезали сверху. Падаешь, падаешь и не знаешь, когда
ударит.
Собираюсь с духом, вызываю его – восстань, где бы ты ни был. Надо вспомнить, как
они выглядели. Я пытаюсь их удержать пред глазами, их лица – точно снимки в альбоме. Но
они ради меня не замрут, они движутся, вот улыбка – исчезла, их черты завиваются, гнутся,
словно горит бумага, их пожирает чернота. Вспыхнет в воздухе проблеском бледным; сиянье,
аврора, электроны в пляс, и вновь лицо, лица. Но они тускнеют, пускай я тянусь к ним, они
ускользают, призраки на заре. Туда, где бы ни были. Останьтесь со мною, хочу я сказать. Не
останутся.
Сама виновата. Слишком многое забываю.
Сегодня я помолюсь.
Никаких коленопреклонений у изножья постели, коленками на жестком дереве
половиц спортзала, Тетка Элизабет возвышается у двойных дверей, руки скрещены,
электробич на ремне, а Тетка Лидия шагает вдоль рядов коленопреклоненных женщин в
ночнушках, хлопает нам по спинам, по ногам, по локтям или попам, слегка, еле щелкает, еле
касается деревянной указкой, если мы сутулимся или обмякли. Она хотела, чтобы головы
склонялись как полагается, ступни вместе, пальцы напряжены, локти под верным углом.
Отчасти ее инте-
ресовала эстетика: Тетке Лидии нравилась эта картина. Тетка Лидия желала, чтобы
мы выглядели англосаксонски, точно вытесанные на надгробье; или рождественскими
ангелами, батальоны в мантиях непорочности. Но еще она знала духовную ценность телесной
ригидности, напряжения мышц; капелька боли очищает сознание, говорила она.
А молились мы о пустоте, дабы стать достойными и наполниться – милостью,
любовью, самоотречением, семенем и детьми.
Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, за то, что Ты не создал меня
мужчинойnote 63.
О Господь, уничтожь меня. Позволь плодоносить. Умертви мою плоть, дабы
умножилась я. Дай мне осуществиться…
Некоторые увлекались. Экстаз уничижения. Некоторые стонали и плакали.
И незачем устраивать шоу, Джанин, говорила Тетка Лидия.
Я молюсь, где сижу, у окна, сквозь занавеску глядя на пустой сад. Я даже не
закрываю глаз. Снаружи и в голове – та же тьма. Или свет.
Отче. Сущий в Царстве Небесном, кое внутри.
Я бы хотела, чтобы ты сказал мне Имя Твое – ну то есть настоящее. Но и Ты сойдет.
Я бы хотела знать, что Ты задумал. Но что бы это ни было, прошу Тебя, помоги мне
пережить. Хотя, может,
Ты тут и ни при чем; я ни секунды не верю, что Ты это и планировал – все, что здесь
творится.
Хлеба насущного мне хватает, так что не стану Тебя на это отвлекать. Основная
проблема не в этом. Проблема в том, чтобы запихивать его в глотку, не давясь.
Теперь у нас прощение. Ты не переживай, прямо сейчас меня можно не прощать.
Есть дела поважнее. Например: пусть другие будут в безопасности, если они в безопасности.
Пускай не сильно страдают. Если они должны умереть – пускай умрут быстро. Ты мог бы
даже устроить им Рай. Ты нам за этим и нужен. Ад мы сами себе устроим.
По-видимому, я должна сказать, что прощаю тех, кто все это сотворил, что бы они
сейчас ни делали. Я попробую, но это нелегко.
Теперь искушения. В Центре вот какие были искушения: что угодно, кроме сна и
еды. Знание – искушение. Чего не знаешь, то тебя не искусит, говаривала Тетка Лидия.
Может, на самом деле я не хочу знать, что происходит. Может, мне лучше не знать.
Может, я не вынесу познания. Падение было падением из невинности в познание.
Я слишком часто думаю о люстре, хотя ее теперь нет. Но можно на крюке в шкафу, я
обдумывала варианты. Когда прицепишься, надо будет просто всем весом потянуть вперед и
не сопротивляться.
Избавь нас от лукавогоnote 64.
Да, еще Царство, могущество и слава. Верить в них прямо сейчас – задача не из
легких. Но я все равно попробую. В Уповании, как гласят надгробия.
Тебе, наверное, кажется, что Тебя ободрали как липку. Я подозреваю, не впервые.
Мне на Твоем месте уже хватило бы с головой. Меня бы уже тошнило. Очевидно, на
этом и разница между нами.
Это как-то совсем нереально – вот так с Тобой разговаривать. Как со стеной
беседуешь. Хорошо бы Ты ответил. А то я совсем одна.
Одна, хоть вой, телефон со мнойnote 65. Правда, по телефону мне звонить нельзя. А
если б можно было – кому звонить?
О Господи. Это не шутки. Господи, о Господи. Зачем мне жить дальше?
XII
«У Иезавели »
Глава тридцать первая
Каждую ночь, ложась в постель, я думаю: утром проснусь в моем доме и все будет
как прежде. В это утро ничего такого тоже не случилось.
Я натягиваю одежду – летнюю, нынче по-прежнему лето; кажется, мы застряли в
лете. Июль, бездыханные дни и банные ночи, трудно уснуть. Я нарочно стараюсь следить.
Надо бы царапать отметины на стене, по одной каждый день, разделять их чертой, когда
наберется семь. Но вотще – я же не в тюрьме; здесь нельзя отсидеть и выйти. И кроме того,
можно взять и спросить, что сегодня за день. Вчера было Четвертое июля – раньше День
независимости, пока его не упразднили. Первое сентября будет Днем родов и трудовnote 66–
что-то подобное и раньше отмечали. Правда, к матерям он отношения не имел.
Но я определяю время по луне. Лунное, не солнечное.
Я наклоняюсь завязать туфли; сейчас они полегче, с целомудренными прорезями;
впрочем, дерзких босоножек нам не видать. Тяжело нагибаться; несмотря на упражнения, тело
мое постепенно заклинивает, отказывает. Быть женщиной вот таким образом – я прежде
думала, что таково быть древней старухой. Я чувствую, что хожу так же: согбенно, спина
стянута в вопросительный знак, из костей высосан кальций, они пористые, как известняк. В
юности, воображая старение, я думала: наверное, многое больше ценишь, когда время
истекает. Я забыла учесть потерю энергии. Временами я что-то ценю больше – цветы, яйца, –
но потом делаю вывод, что у меня припадок сентиментальности, мозг разжижается до
пастельного техниколора, как на открытках с великолепными закатами – эти открытки тоннами
выпускались в Калифорнии. Глянцевые сердечки.
Опасность – в серой пелене.
Я бы хотела, чтобы Люк был здесь, в этой комнате, пока я одеваюсь, – я бы с ним
тогда поругалась. Абсурд, но этого мне и хочется. Спора – кому ставить тарелки в
посудомоечную машину, чья очередь разбирать грязное белье, мыть унитаз; что-то бытовое и
не важное в великой системе мироустройства. Можно было бы даже поспорить об этом, о
неважном, важном. Какая была бы роскошь. Вообще-то мы нечасто ругались. Ныне я про
себя инсценирую эти ссоры, а затем – примирения.
Я сижу на стуле, венок в потолке плывет над головой заиндевевшим нимбом, нулем.
Дыра в пространстве, где
изорвалась звезда. Круг на воде, куда бросили камень. Все на свете белое и круглое.
Я жду, когда раскрутится день, по круглому циферблату неумолимых часов повернется земля.
Геометрические дни, все по кругу, по кругу, гладко, как по маслу. Под носом уже пот, я жду
прибытия неминуемого яйца, теплого, как эта комната, с зеленой пленкой на желтке, слабо
отдающего серой.
Сегодня, позже, с Гленовой, на прогулке по магазинам.
Как всегда, мы идем в церковь, разглядываем могилы. Потом к Стене. Висят только
двое: один католик, хотя не священник, анонсирован перевернутым крестом, и еще какой-то
сектант, которого я не узнаю. Тело помечено лишь красным «И». Не иудей – этих метят
желтыми звездами. И к тому же их мало. Поскольку их объявили Сынами Иакова, а потому
особыми, им предоставили выбор. Обратиться либо эмигрировать в Израиль. Многие
эмигрировали, если верить новостям. Я видела по телевизору их целый корабль –
облокотились на поручни, пальто, шляпы, эти их длинные бороды: изо всех сил стараются
изобразить иудеев, костюмы выудили из далекого прошлого; женщины в платках улыбаются,
машут, чуточку одеревенело, это правда, словно позируют; и еще кадр – те, что побогаче,
выстроились в очередь к самолетам. Гленова говорит, так и другие люди уезжали,
притворялись иудеями, но это нелегко, потому что проверяют, а проверки теперь
ужесточились.
Но тебя не повесят просто потому, что ты иудей. Повесят, если ты склочный иудей и
не желаешь делать выбор. Или прикинулся обращенным. Тоже по телевизору показывали:
ночные облавы, тайные запасы иудейских штучек выволакиваются из-под кроватей, Торы,
талесы, магенда-
виды. И их владельцы – угрюмые, нераскаявшиеся, Очи притискивают их к степе
спальни, а скорбный глас ведущего повествует тем временем об их вероломстве и
неблагодарности.
Значит, «И» – это не иудей. А что тогда? Свидетель Иеговы? Иезуит? Да что угодно
– он равно мертв.
После ритуального созерцания мы идем дальше, направляемся, как всегда, на
открытое пространство – разговариваем, пока его переходим. Если можно это назвать
разговором, этот обрывочный шепот, нацеленный сквозь воронки наших белых шор. Скорее
телеграмма, речевой семафор. Ампутированная речь.
Нам нельзя нигде задерживаться подолгу. Не то прицепятся за то, что ошибаемся без
дела.
Сегодня мы поворачиваем не к «Свиткам Духа», а в обратную сторону, где
открытый парк, а в нем большой старый дом; разукрашенный, поздневикторианский, с
витражами. Раньше назывался Мемориальный зал, но я по сей день не знаю, в чью честь
мемориал. Каких-то мертвецов.
Мойра однажды рассказала, что там прежде была студенческая столовая, когда
университет только открылся. Если туда заходила женщина, сказала Мойра, в нее кидались
булками.
Почему? спросила я. Мойра с годами все чаще фонтанировала такими историями. Мне
они не слишком нравились, эти обиды на прошлое.
Хотели, чтоб она вышла, ответила Мойра.
А может, это как орешки слонам швырять, сказала я.
Мойра захохотала – это ей всегда удавалось. Экзотические монстры, сказала она.
Мы стоим, смотрим на дом – он по форме примерно как церковь, как собор.
– Я слышала, тут Очи проводят банкеты, – говорит Гленова.
– Кто тебе сказал? – спрашиваю я. Вокруг никого, можно говорить свободнее, но мы
по привычке шепчемся.
– Сорока на хвосте принесла, – отвечает она. Замолкает, косится на меня, я различаю
белый мазок – это движутся ее шоры. – Существует пароль.
– Пароль? – спрашиваю я. – Зачем?
– Чтобы понятно было, – отвечает она. – Кто да, а кто нет.
Неясно, что мне пользы это знать, но я спрашиваю:
– И каков он?
– Мой день, – говорит она. – Я один раз на тебе его испытывала.
– Мой день, – повторяю я. Я помню тот день. M ' aidez .
– Не пользуйся, если не припрет, – говорит Гленова. – Не нужно, чтобы мы многих в
сети знали. На случай, если поймают.
Мне трудно верить в эти перешептывания, в эти откровения, хотя в тот момент я
верю. Но после они всякий раз кажутся невероятными, даже ребяческими, как будто
развлечение; как девчачий клуб, как школьные секретики. Или как шпионские романы,
которые я читала по выходным, вместо того, чтобы доделывать домашнюю работу, или как
телик за полночь. Пароли, то, чего нельзя говорить, темные связи, тайные личности – по виду
не скажешь, что таковы должны быть подлинные формы этого мира. Но это моя личная
иллюзия, похмелье от той реальности, которую я знала в прошлом.
И сети. Сетевой – одно из маминых старых словечек, замшелый сленг стародавних
времен. Даже на седьмом десятке она что-то такое делала, что описывалось этим словом, хотя,
насколько я понимала, все сводилось к обеду с еще какой-нибудь женщиной.
Я оставляю Гленову на углу.
– Увидимся, – говорит она. Скользит по тротуару, а я шагаю по дорожке к дому.
Ник, фуражка скособочилась; на меня он сегодня даже не смотрит. Но, видимо, ждал меня,
хотел передать беззвучное послание: уверившись, что я его видела, последний раз оглаживает
«бурю» замшей и торопливо шагает к дверям гаража.
Я иду по гравию между шматами перезрелого газона. Яснорада сидит под ивой в
кресле, локтем опирается на трость. Платье из свежего прохладного хлопка. Ей полагается
голубой, акварельный, а не эта моя краснота, что разом всасывает и извергает жар. Яснорада
ко мне боком, вяжет. Как ей хватает духу прикасаться к шерсти на такой жаре? А может, кожа
ее онемела; может, она ничего не чувствует, будто ее когда-то ошпарили.
Я вперяюсь в тропинку, плыву мимо, надеюсь, что невидима, зная, что меня не
увидят. Только на сей раз все иначе.
– Фредова, – говорит она. Я нерешительно замираю.
– Да, ты.
Я обращаю к ней свой зрительный тоннель.
– Иди сюда. Ты мне нужна.
Я иду по траве, останавливаюсь рядом, не поднимая глаз.
– Можешь сесть, – говорит она. – На, возьми подушку. Подержи-ка шерсть. – У нее
сигарета, на газоне
у мог пепельница и чашка – чай или кофе. – Там чертовски душно. Тебе нужен
воздух, – говорит она. Я сажусь, поставив корзинку – снова клубника, снова цыпленок, – и
замечаю, что она чертыхнулась, – это что-то новенькое. Яснорада нацепляет шерсть на мои
вытянутые руки, начинает мотать. Кажется, я на цепи, в кандалах; в паутине скорее. Шерсть
серая, она впитала влагу из воздуха, она – словно обмоченное детское одеяльце и смутно
пахнет мокрой овцой. Хотя бы руки мне увлажнит.
Яснорада мотает, сигарета в уголке ее рта дымится, соблазнительно фыркая дымом.
Яснорада мотает неспешно и не без труда, поскольку руки ее мало-помалу корежились, однако
решительно. Быть может, вязание для нее – акт силы воли; быть может, ей даже больно.
Быть может, ей врачи прописали – десять рядов в день лицевыми петлями, десять – с
накидом. Но наверняка она вывязывает больше. Эти вечнозеленые деревья и геометрические
мальчики-девочки мне видятся в новом свете: доказательство ее упрямства, не вполне
презренного.
Мама не вязала и вообще ничем подобным не занималась. Но всякий раз, принося
вещи из химчистки – нарядные блузки, зимние пальто, – она оставляла английские булавки и
скалывала их в гирлянду. Потом куда-нибудь ее цепляла – к кровати, к подушке, к спинке
стула, к кухонной варежке, – чтобы не потерять. И забывала. Я натыкалась на них тут и там в
доме, в домах; следы маминого присутствия, пережитки утерянного намерения, будто знаки на
дороге, которая, оказывается, никуда не ведет. Хозяйственные атавизмы.
– Ну, – говорит Яснорада. Она бросает мотать – руки мои увиты звериной шерстью, –
вынимает сигарету изо рта и тушит. – По-прежнему ничего?
Я понимаю, о чем она. У нас с ней не так много тем, которые можно обсудить; мало
общего, кроме этого единственного, загадочного и шального.
– Да, – говорю я. – Ничего.
– Жалко, – отвечает она. Сложно вообразить ее с ребенком. Но о нем будут
заботиться в основном Марфы. Однако она хочет, чтобы я забеременела, чтобы все сделала и
убралась подобру-поздорову, – и никаких больше унизительных потных сплетений, никаких
треугольников плоти под звездным пологом с серебряными цветочками. Все тихо-мирно. Не
верится, чтобы она пожелала мне такого счастья по иной причине.
– У тебя время выходит, – говорит она. Не вопрос – констатация.
– Да, – нейтрально отвечаю я.
Она снова закуривает, еле справляется с зажигалкой. Явно руки у нее все хуже. Но
предложить помощь – ошибка, Яснорада обидится. Заметить ее слабость – ошибка.
– Вероятно, он не может, – говорит она.
О ком это? О Командоре? О Боге? Если о Боге, надо было сказать – не хочет. Как ни
крути – ересь. Только женщины не могут, только женщины из упрямства закрыты,
изуродованы, дефективны.
– Да, – говорю я. – Вероятно, не может.
Я поднимаю голову. Она опускает. Мы впервые за долгое время глядим друг другу в
глаза. Впервые с тех пор, как познакомились. Эта наша секунда растягивается, тус-
клая и ровная. Она всматривается: осознаю ли я положение вещей.
– Вероятно, – говорит она, держа сигарету, которую так и не удалось прикурить. –
Вероятно, тебе стоит попробовать иначе.
Что – на четвереньках?
– Как иначе? – спрашиваю я. Надо сохранять серьезность.
– С другим мужчиной, – говорит она.
– Вы же знаете, что я не могу, – отвечаю я, старательно пряча раздражение. – Это
незаконно. Вы сами знаете, что за это бывает.
– Да, – говорит она. Она к этому готова, она все обдумала. – Я знаю, что официально
ты не можешь. Но так делается. Женщины часто так делают. Все время.
– С врачами, вы хотите сказать? – Я вспоминаю участливые карие глаза, руку без
перчатки. В последний раз, когда я ходила, врач был другой. Может, того застукали или
женщина донесла. Хотя кто ей поверит без улик.
– Некоторые так, – говорит она, теперь почти приветливо, хоть и отстраненно; будто
мы лак для ногтей выбираем. – Уорренова так сделала. Жена, естественно, знала. – Она
помолчала, подождала. – Я тебе помогу. Устрою, чтобы все прошло удачно.
Я задумываюсь.
– Только не с врачом, – говорю я.
Да, – соглашается она, и по крайней мере в это мгновенье мы закадычные подруги –
как будто сидим за кухонным столом, как будто обсуждаем свиданку, девчачью стратагему
уловок и флирта. – Они иногда шантажируют. Но не обязательно же с врачом. Может, с кем-
нибудь, кому мы доверяем.
– С кем? – спрашиваю я.
– Я подумывала про Ника, – говорит она, и голос ее почти мягок. – Он с нами уже
очень давно. Он нам предан. Я могу с ним договориться.
Так вот кто бегает для нее на черный рынок. И что, с ним всегда так расплачиваются?
– А Командор? – спрашиваю я.
– Ну, – говорит она жестко; нет, не просто жестко – стиснуто, будто сумка
захлопнулась. – Мы ведь ему не скажем, правда?
Идея повисает меж нами, почти видимая, почти осязаемая – тяжкая, бесформенная,
темная; заговор своего рода; предательство. Да уж, она и впрямь хочет ребенка.
– Это риск, – говорю я. – И даже хуже. – На кону моя жизнь, но она очутится там
рано или поздно, так или иначе, соглашусь я или нет. Мы обе это понимаем.
– Стоит попробовать, – говорит она. Я думаю о том же.
– Ладно, – говорю я. – Да. Она склоняется ко мне.
– Может, я тебе что-нибудь достану, – говорит она. Поскольку я была умница. –
Чего ты хочешь, – прибавляет она, едва не подольщаясь.
– Что, например? – спрашиваю я. В голову не приходит ничего такого, о чем я
взаправду мечтаю и что она захочет или сможет мне дать.
– Фотографию, – говорит она, будто предлагает мне радость для недоросля –
мороженое, поход в зоопарк. В недоумении я снова поднимаю голову. – Ее, – говорит она. –
Твоей девочки. Но только – может быть.
Так она знает, куда ее засунули, где ее держат. С самого начала знала. У меня
перехватывает горло. Гадина, и ни слова, молчала, ни словечка. Ни намека. Деревяшка,
чушка чугунная, да она не представляет. Но невозможно это сказать, даже такую
мелочь невозможно потерять из виду. Невозможно лишиться этой надежды. Невозможно
говорить.
А она улыбается, кокетничает; мимолетной статикой в лице мелькает ее манекенный
экранный шарм прежних времен.
– Все-таки чертовски жарко для такого, да? – говорит она. Снимает шерсть с моих
ладоней – я весь разговор так и просидела спутанная. Потом берет сигарету, которую теребила,
и чуть неловко сует мне в руку. Сжимает мои пальцы вокруг сигареты. – Найди спичку, –
говорит она. – В кухне есть, попроси у Риты. Можешь передать, что я разрешила. Но только
одну, – шаловливо прибавляет она. – Мы же не хотим угробить твое здоровье!

Глава тридцать четвертая
Все сиденья во дворе заполнены; мы шуршим и ждем. Наконец входит Командор,
ведущий этой службы. Лысеющий, коренастый, на вид – стареющий футбольный тренер. Он в
форме – серьезная чернота с рядами знаков отличия и орденов. Сложно не восхититься, но я
стараюсь: я пытаюсь вообразить его в постели с Женой и Служанкой, оплодотворяет как
полоумный, как лосось на нересте, притворяется, будто ему приятно. Когда Господь велел
плодиться и размножаться, учел ли он этого человека?
Этот Командор по ступенькам спускается к аналою, убранному пурпурной тканью с
громадным вышитым белокрылым глазом. Командор озирает двор, и шепотки наши угасают.
Ему даже руки не пришлось воздевать. Затем его голос вползает в микрофон и выползает из
колонок, лишенный нижнего регистра и теперь металлически зазубренный, будто произведен
не ртом, не телом, но самими колонками. Голос цвета металла, в форме горна.
– Настал день благодарения, – начинает Командор, – день славословий.
Я отключаюсь на всю речь о победе и жертве. Затем следует длинная молитва о
недостойных сосудах, затем гимн: «Бальзам есть в Галааде»note 68.
«Бардак есть в Галааде», называла его Мойра.
Теперь гвоздь программы. Входят двадцать Ангелов, только что с фронта,
награждены, а с ними – их почетный караул, раз-два, раз-два, маршируют в пустой центр
двора. Смирно, вольно. И вот двадцать дочерей, в белом, под вуалями, выступают вперед
застенчиво, и матери держат их под локоток. Ныне матери, а не отцы, выдают дочерей и
договариваются о браках. Браки, разумеется, договорные. Этим девочкам не позволяли
остаться наедине с мужчиной долгие годы; все те годы, что мы всё это проделываем.
Достаточно ли они взрослые, помнят ли прежние времена – как играли в бейсбол в
джинсах и кроссовках, носились на великах? Читали книги, совершенно одни? Пусть
некоторым не больше четырнадцати – отправляйте их пораньше, гласит правило, нельзя
терять ни минуты, – они все равно помнят. И следующие вспомнят, еще три, четыре года,
пять; а вот после – не вспомнят. Они навсегда будут в белом, девичьими стайками; навсегда
безмолвны.
Мы им дали больше, чем отняли, сказал Командор. Ты подумай, сколько раньше
было мороки. Ты не помнишь бары для одиноких, унижения школьных свиданий вслепую?
Мясной рынок. Ты не помнишь чудовищную пропасть Между теми, кто мог с легкостью
заполучить муж-
чину, и теми, кто не мог? Некоторые жили в отчаянии, голодали до дистрофии,
накачивали груди силиконом, обрезали себе носы. Ты подумай, сколько человеческого горя.
Он махнул на груду старых журналов. Они вечно жаловались. Такие проблемы, сякие
проблемы. Вспомни объявления – умная привлекательная женщина тридцати пяти лет… А
так все получают мужчину, никто не обделен. Потом, если они все-таки выходили замуж, их
оставляли с ребенком, с двумя детьми, мужу все обрыдло, и он слинял, исчез, а они сидят на
пособии. Или муж остался и их избивает. А если они работают, дети в детском саду или с
какой-нибудь безмозглой грубиянкой, и платить за это матерям приходится самим, вычитать
из жалких зарплат. Деньги для всех были единственной мерой ценности, женщин как матерей
никто не уважал. Не удивительно, что они плевать хотели на материнство. А так они
защищены, могут мирно осуществить свое биологическое предназначение. Их целиком
поддерживают, им помогают, А теперь скажи мне. Ты умный человек, я хочу услышать твою
точку зрения. Что мы не учли?
Любовь, сказала я.
Любовь? сказал Командор. Какую любовь?
Влюбленность, сказала я.
Командор уставился на меня честными мальчишескими глазами. А, ну да, сказал он.
Я читал в журналах, они же это проталкивали, да? Но посмотри на статистику, дорогая моя.
Стоило оно того – влюбляться? Договорные браки всегда удавались не хуже, если не лучше.
Любовь, с омерзением говорила Тетка Лидия. Чтоб я такого не видела. Никакой
маеты, девочки, забудьте эти
первобытные джунгли. Грозя нам пальцем. Дело не в
любви.
С исторических позиций, те годы были просто аномалией, сказал Командор, просто
отклонением. Мы лишь вернули жизнь к законам Природы.
Женские Молитвонады – в основном для таких вот групповых свадеб. Мужские –
для военных побед. Это наши поводы сильнее всего ликовать – соответственно. Но порой
женские Молитвонады – для отречения какой-нибудь монашки. По большей части все уже
отреклись раньше, когда на них устраивали облавы, но и по сей день их где-то понемногу
откапывают, выкуривают из-под земли, где они прячутся, будто кроты. И лица у них такие –
близорукие, ошеломленные избытком света. Старых тут же высылают в Колонии, а молодых,
еще способных рожать, пытаются обратить, и едва добиваются своего, мы все являемся
пронаблюдать, как монахини проходят церемонию, отрекаются от безбрачия, приносят его в
жертву общему благу. Они преклоняют колена, Командор молится, а потом они надевают
красную вуаль, как все мы. Им, впрочем, не дозволяют становиться Женами; считается, что
они все равно чересчур опасны, им нельзя доверить такую власть. От них несет ведьмовством,
тайнами и экзотикой; как их ни отмывай, как ни меть их ступни рубцами, сколько ни держи в
Одиночке, аромат никуда не денется. По слухам, у них всегда рубцы, они всегда отсиживают в
Одиночке; они так просто не сдаются. Многие предпочитают Колонии. Ни одна из нас не хочет
заполучить такую в пару для походов по магазинам.
Они сломлены безнадежнее прочих; с ними почти не бывает спокойно.
Матери выставили по местам дочерей под белыми вуалями и вернулись к своим
стульям. Кто-то всплакнул, кто-то кого-то похлопывает по спине, кто-то кому-то пожимает
руки, кто-то хвастливо извлекает носовой платок. Командор продолжает службу.
– Итак желаю, – говорит он, – чтобы жены, в приличном одеянии, со стыдливостью и
целомудрием, украшали себя не плетением волос, не золотом, не жемчугом, не многоценною
одеждою, но добрыми делами, как прилично женам, посвящающим себя благочестию. Жена да
учится в безмолвии, со всякою покорностью; а учить жене не позволяю, ни властвовать над
мужем, но быть в безмолвии. Ибо прежде создан Адам, а потом Ева; и не Адам прельщен; но
жена, прельстившись, впала в преступление; впрочем спасется через чадородие, если пребудет
в вере и любви и в святости с целомудриемnote 69.
Спасется через чадородие, думаю я. А что, мы ожидали, спасло бы нас в прежние
времена?
– Это он пускай Женам скажет, – шепчет Гленова, – когда они языками чешут. – Это
она про безмолвие. Разговаривать снова безопасно – Командор завершил основной ритуал, и
они обмениваются кольцами, подняв вуали. Гав, про себя думаю я. Присмотрись хорошенько,
ибо уже поздно. Позже Ангелам полагаются Служанки, особенно если их новые Жены не
способны зачать. Но вы, девушки, застряли. Что увидела, то и получила, в комплекте с
прыщами и всем остальным. Но ты не обя-
зана его любить. Вскоре поймешь. Просто молча выполняй свой долг. В сомнениях,
лежа на спине, можешь смотреть в потолок. Кто знает, что ты там разглядишь? Погребальные
венки и ангелов, созвездия пыли, звездные и прочие, головоломки, оставленные пауками. Там
всегда найдется чем занять пытливый ум.
Как в старом анекдоте: Что-то не так, дорогая?
Нет, а что?
Ты шевельнулась.
Просто не шевелись.
Мы, говорила Тетка Лидия, стремимся к достижению духа товарищества среди
женщин. Мы все должны трудиться как одна.
В жопу такое товарищество, через дырочку в туалетной кабинке говорит Мойра. Как
раньше говорили, ебись ты конем. Тетка Лидия. На сколько спорим, что она Джанин на
колени ставит? Чем, по-твоему, они у нее в кабинете занимаются? Спорим, она Джанин
заставляет дрочить свою усохшую волосатую старую скукоженную…
Мойра! говорю я.
Ну что Мойра? шепчет она. Сама же об этом думала, признавайся.
Никакой пользы об этом говорить, отвечаю я, тем не менее еле давя смешок. Но я
пока сама себя уговариваю, что надо попытаться сохранить хоть смутное подобие достоинства.
Как была зануда, так и осталась, говорит Мойра, однако с нежностью. Пользы целый
громадный вагон. Вагон пользы.
И она права, я понимаю это теперь, стоя коленями на бесспорно жестком полу,
слушая, как бурчит церемония.
Есть могущество в непристойных перешептываниях о власть предержащих. Есть в
этом наслаждение, и шаловливость, и секретность, и запретность, и восторг. Как заклинание.
Непристойности умаляют их, принижают до общего знаменателя, и тогда можно иметь с ними
дело. В туалете на стене кто-то процарапал в краске: Тетка Лидия сосет и причмокивает.
Точно повстанец помахал флагом с вершины холма. Воодушевляла одна мысль о том, как
Тетка Лидия такое исполняет.
И сейчас я представляю великанское урчание и пот, влажные мохнатые стычки этих
Ангелов и их истощенных белых невест; а еще лучше – позорные провалы, члены – как
трехнедельные морковки, мучительную возню на плоти, холодной и безответной, как сырая
рыба.
Когда все наконец завершается и мы выходим, Гленова пронизывающе, легко
шепчет:
– Мы знаем, что ты с ним видишься наедине.
– С кем? – спрашиваю я, подавляя желание взглянуть на нее. Я знаю, с кем.
– С твоим Командором, – отвечает она. – Мы знаем, что ты с ним виделась.
Я спрашиваю откуда.
– Просто знаем, – говорит она. – Чего он хочет? Всяких извращений?
Трудно будет ей объяснить, чего он хочет, потому что у меня этому до сих пор нет
названия. Как описать то, что между нами происходит? Да она меня высмеет. Проще ответить:
– В каком-то роде. – Так прозвучит хотя бы гордость принуждения.
Она задумывается.
– Ты удивишься, – говорит она, – сколько нас таких.
– Я ничего не могу поделать, – говорю я. – Я не могу сказать, что не пойду. – Она
должна понимать.
Мы уже на тротуаре, разговаривать рискованно, мы слишком близко к остальным, и
защитный шепот толпы давно смолк. Мы идем молча, держимся позади, пока наконец она не
решает, что безопасно ответить:
– Конечно, не можешь. Но разузнай и расскажи нам.
– Что разузнать? – спрашиваю я.
Я скорее чувствую, чем вижу, как она легонько поворачивает голову:
– Все, что сможешь.
Глава тридцать пятая
А теперь нужно заполнить пространство в перегретом воздухе моей комнаты, и время
тоже заполнить; пространство-время, между здесь-сейчас и там-тогда, размеченное ужином.
Прибытием подноса, внесенного по лестнице, словно для увечного. Увечный, тот, кого отдали
вечности. Паспорт навечно недействителен. Выхода нет.
Это и случилось в тот день, когда мы пытались пересечь границу со свежими
паспортами, в которых говорилось, что мы не те, кто есть, – что Люк, например, никогда не
разводился, а значит, мы законны по новым законам.
Мы рассказали про пикник, человек заглянул в машину, увидел нашу дочь – она
спала посреди зоопарка шелудивых зверюшек – и ушел внутрь с нашими паспортами. Люк
похлопал меня по руке и вышел из машины, будто бы размяться; смотрел на человека в окно
будки иммиграционной службы. Я осталась в машине. Закурила, чтобы успокоиться, и
вдохнула дым – долгий вздох фальшивого умиротворения. Я разглядывала двух солдат в
незнакомых формах, тогда уже казавшихся знакомыми;
солдаты стояли возле черно-желтого полосатого шлагбаума. Ничего поделали. Один
наблюдал за птичьей стаей – чайки взлетали, и вихрились, и опускались на перила моста за
шлагбаумом. Я разглядывала солдата, и птиц тоже. Все было расцвечено как обычно, только
ярче.
Все будет хорошо, сказала, взмолилась я про себя. О, прошу тебя. Пусть мы
пройдем, пусти нас пройти. Всего один раз, и я сделаю что угодно. Кто бы ни слушал, я
никогда не узнаю, была бы ему польза или хоть интерес от того, что я хотела пообещать.
Потом Люк слишком быстро сел в машину, и повернул ключ, и дал задний ход. Он
снял трубку, сказал Люк. И мы поехали очень быстро, а потом были грунтовка и лес, и мы
выскочили из машины и побежали. Спрятаться в коттедже, найти лодку – не знаю, о чем мы
думали. Он сказал, что паспорта надежны, нам не хватило времени спланировать. Может, у
него был план, какая-нибудь карта в голове. А я – я просто бежала, прочь, прочь.
Я не хочу рассказывать эту историю.
Я и не должна ее рассказывать. Я ничего не должна рассказывать, ни себе, ни кому
другому. Можно мирно сидеть тут, и все. Можно отступить. Возможно уйти так глубоко, так
низко и так далеко вспять, что тебя никогда не выманят.
Nolite te bastardes carborundorum . Сильно ей это помогло.
Зачем бороться?
Так не пойдет.
Любовь? спросил Командор.
Так-то лучше. Об этом я что-то знаю. Об этом можно поговорить.
Влюбленность, сказала я. Влюбиться – мы все это делали так или иначе. Как он
может так упрощать? Насмехаться даже. Будто для нас это было тривиально – излишество,
каприз. Наоборот – это было тяжко. Сердцевина всего; метод постичь себя; если этого никогда
с тобой не случалось, ни разу, ты была как мутант, существо из космоса. Все это понимали.
Влюбленность, влечение, говорили мы; я на него запала. Мы были падшие женщины.
Мы верили в него, в это движение вниз – столь прекрасное, точно полет, и в то же время
столь жуткое, исключительное, столь невероятное. Бог есть любовь, говорили когда-то, но мы
перевернули это с ног на голову, и любовь, будто Рай, всегда оставалась за ближайшим
поворотом. Чем труднее было любить конкретного мужчину, который подле нас, тем сильнее
мы верили в Любовь, абстрактную и абсолютную. Каждый миг мы ждали перерождения. Вот
оно – слово, ставшее плотью.
И временами такое случалось – на время. Такая любовь приходит и уходит, ее трудно
вспомнить потом, как боль. Однажды посмотришь на мужчину и подумаешь: я тебя любила,
– и время будет прошедшее, и тебя переполнит изумление, ибо то было деяние столь
поразительное, и опасное, и дурацкое; и еще ты поймешь, отчего твои друзья прежде
увиливали от этой темы.
Вспоминать такое сейчас – это здорово утешает.
Или порой, еще любя, еще падая, ты просыпаешься среди ночи, когда лунный свет
льется в окно на его спя-
щее лицо, и тени в его глазницах темнее и бездоннее, чем днем, и думаешь: кто знает,
чем они заняты сами по себе или с другими мужчинами? Кто знает, о чем они говорят или
куда, вероятно, идут? Кто скажет, кто они на самом деле? Под их повседневностью.
И скорее всего, ты подумаешь тогда: а вдруг он меня не любит?
Или вспомнишь истории из газет, о женщинах, которых нашли, – нередко женщинах,
но порой мужчинах или детях, это хуже всего, – в канавах, в лесах, в холодильниках
заброшенных съемных комнат, в одежде или без, изнасилованных или нет; короче говоря,
убитых. Были места, где ты не хотела появляться; предосторожности – замки на окнах и
дверях, задернутые шторы, включенный свет. Все это – как молитвы; ты их повторяешь и
надеешься, что они тебя спасут. И чаще всего они спасали. Или нечто иное спасало – легко
догадаться, ибо ты пока жива.
Но все это уместно было только ночью и не касалось мужчины, которого ты
любила, – во всяком случае, днем. Ты хотела, чтобы с ним все работало, чтобы срабатывало.
Работать над собой – вот что надо было делать, чтобы оставаться в форме, для мужчины.
Если выработаешься до предела, быть может, он тоже так будет. Может, вам двоим удастся
сделать так, чтобы все заработало, будто вы двое – мотор, который надо запустить; а иначе
один из вас – вероятнее всего, мужчина, – отправится блуждать по собственной траектории,
заберет с собой свое тело, к которому так привыкаешь, и оставит тебя с тяжким похмельем,
которое можно давить упражнениями. Если не сработало, значит, у одного из вас были
неправильные подходы. Считалось, что все события твоей жизни вызваны позитивной или
негативной энергией, проистекающей изнутри твоей головы.
Если не нравится – меняй, говорили мы друг другу и себе. И мы меняли мужчин – на
других. Мы не сомневались, что перемены – всегда к лучшему. Мы были ревизионистки, и
ревизии учиняли самим себе.
Странно вспоминать, как мы думали тогда, будто все нам доступно, будто не было
шальных обстоятельств, не было пределов; словно в бесконечно ширящихся периметрах
наших жизней можно вечно строить и перестраивать. Я тоже такая была, я тоже так делала.
Люк не был моим первым мужчиной и, возможно, не стал бы последним. Если б его не
заморозили. Не остановили во времени, между небом и землей, меж деревьев, в падении.
Раньше послали бы сверток с вещами – все, что имелось у него при себе, когда он
умер. Мама рассказывала, так делали в войну. Сколько полагалось скорбеть, что они
говорили? Превратить свою жизнь в жертву единственному и любимому. И он был любимым.
Единственным.
Есть, говорю я. Есть, есть, всего четыре буквы, безмозглая ты кретинка, – что, так
трудно запомнить, даже такое короткое слово?
Я вытираю лицо рукавом. Прежде я бы так не делала, побоялась бы размазать, но
теперь ничего не смажется. Какова бы ни была моя гримаса, не видимая мне, – она реальна.
Что ж поделать, простите меня. Я беженка из прошлого и, как все беженцы,
вспоминаю обычаи и привычки бытия, которое бросила или вынуждена была бросить, и все
они отсюда мнятся причудливыми, а я – ими одержимой. Как белогвардеец в Париже, что пьет
чай, заблудившись в двадцатом веке, я влекусь назад, тщусь вновь обрести далекие тропы;
сентиментальничаю без меры,
теряюсь. Рыдаю. Это рыдания, не плач. Сижу на стуле и истекаю влагой, как губка.
Итак. Подождем еще. Чреватая – так раньше назывались беременные. Чреватый – это
скорее как будто назревают неприятности. Чрево – еще и место; место, где ребенок ждет
рождения. Я жду в этой комнате. Здесь я – пробел между скобками. Между прочими людьми.
В дверь стучат. Кора с подносом. Но это не Кора.
– Я тебе принесла, – говорит Яснорада.
И я поднимаю голову, и озираюсь, и встаю со стула, и подхожу. Он у нее в руках –
полароидный снимок, квадратный и блестящий. Значит, их по-прежнему выпускают, такие
фотоаппараты, И семейные альбомы тоже будут, и в них дети; а Служанок нет. С точки зрения
будущей истории, Служанки – невидимки. Но дети в альбомах останутся, Жены будут их
рассматривать на первом этаже, поклевывая закуски на фуршете, ожидая рождения.
– Только на минуту, – говорит Яснорада тихо, заговорщицки. – Я должна вернуть,
пока не хватились.
Наверное, ей добыла Марфа. Значит, существует есть Марф и им что-то перепадает.
Это мило.
Я беру у нее снимок, переворачиваю как полагается. Это она, вот какая она теперь?
Сокровище мое.
Так вытянулась, так изменилась. Чуть-чуть улыбается, так скоро; в белом платье, как
на стародавнее первое причастие.
Время не стояло на месте. Окатило меня, накатило, смыло, будто я – песочная
женщина, будто беспечный ребенок оставил меня слишком близко к воде. Меня для
нее уничтожили. Я ныне лишь тень, далеко-далеко за сияющей гладью этого снимка.
Тень тени, как все мертвые матери. По глазам ее вижу: меня там нет.
Но есть она, в белом платье. Она растет и живет. Это же хорошо? Это же
благословение?
И все-таки невыносимо – что меня вот так стерли. Лучше бы она ничего мне не
приносила.
Я сижу за столиком, ем кукурузную кашу вилкой. Вилка есть, ложка есть, нож –
никогда. Если дают мясо, мне его режут заранее, словно я безрукая и беззубая. И руки, и зубы
у меня есть. Посему ножа не дадут.

Глава тридцать восьмая
Я отыскиваю дверь в женскую уборную. На ней до сих нор витой позолотой значится
«Дамская комната». К ней ведет коридор, у двери за столом сидит женщина, наблюдает, кто
входит и выходит. Пожилая, в пурпурном восточном халате и с золочеными веками, однако я
вижу, что она Тетка. На столе электробич, ремешок у женщины на запястье. Тут не
забалуешь.
– Пятнадцать минут, – говорит она. Вручает мне прямоугольную пурпурную картонку
из целой кипы на столе. Как примерочная в стародавних универмагах. Я слышу, как женщине
за мной она говорит: – Ты здесь только что была.
– Но мне опять нужно, – отвечает та.
– Перерыв – раз в час, – говорит Тетка. – Ты знаешь правила.
Женщина возражает, в отчаянии канючит. Я толкаю дверь.
Я помню. Комната отдыха, залитая нежным розоватым светом, несколько мягких
кресел и диван, на ткани – бамбуковые побеги лаймового цвета, а на стене часы в золотой
филигранной оправе. Тут зеркала не убрали – од-
но, длинное, висит против дивана. Здесь ты должна понимать, как выглядишь. За
сводчатым проходом – туалетные кабинки, тоже розовые, и раковины, и снова зеркала.
Несколько женщин сидят в креслах и на диване: сбросили туфли, курят. Я вхожу, они
смотрят. Пахнет духами, застарелым дымом и еще – рабочей плотью.
– Новенькая? – спрашивает одна женщина.
– Да, – говорю я, глазами выискивая Мойру, которой нигде не видать.
Женщины не улыбаются. Продолжают курить, словно это серьезный труд. В задней
комнате подправляет макияж женщина в костюме кошки: хвост из рыжего искусственного
меха. Тут как за кулисами: грим, дым, инструментарий иллюзии.
Я мнусь, не понимая, что делать. Я не хочу спрашивать про Мойру, я не знаю,
безопасно ли. Потом кто-то спускает воду, и из розовой кабинки выходит Мойра, Ковыляет
ко мне; я жду знака.
– Все путем, – говорит она мне и остальным женщинам. – Я ее знаю. – Теперь они
улыбаются, а Мойра меня обнимает. Мои руки обхватывают ее, проволока, что держит ее
груди, впивается мне в ребра. Мы целуемся, в одну щеку, потом в другую. Отстраняемся. –
Боженька немилосердный, – говорит она. Ухмыляется. – На тебя посмотреть, так прямо
Вавилонская блудница.
– Ну, мне же так и положено, – говорю я. – А на тебя посмотреть, так тебя кошка
целый день по полу валяла.
– М-да, – отвечает она, поддернув кромку декольте. – Не мой стиль, а эта ветошь
скоро на нитки расползется. Я все жду, может, раздобудут кого-нибудь, кто еще помнит, как
такое мастерить. Мне бы хоть полуприличная тряпка не помешала.
– Ты это сама выбрала? – Может, она предпочла этот костюм другим, потому что он
не такой кричащий. Хотя бы просто черно-белый.
– Жди, как же, – говорит она. – Казенные поставки. Видимо, решили, что вот такое я
чучело.
Я все еще не верю, что это вообще она. Снова касаюсь ее руки. И начинаю плакать.
– Не делай так, – советует она. – Глаза потекут. И времени к тому же нет.
Подвиньтесь. – Это она говорит двум женщинам на диване, по обыкновению властно, грубо и
небрежно; как всегда, ей это сходит с рук.
– У меня все равно перерыв закончился, – говорит одна, в нежно-голубом бюстье на
шнуровке и в белых чулках. Она встает, пожимает мне руку: – Добро пожаловать.
Вторая женщина послушно двигается, и мы с Мойрой садимся. Первым делом
скидываем туфли.
– Тебя как сюда, нахер, занесло? – спрашивает затем Мойра. – То есть видеть тебя –
замечательно, без вопросов. Только тебе это совсем не замечательно. Что ты выкинула? Тебя
рассмешил его член?
Я гляжу в потолок:
– Тут прослушивают? – Я опасливо, кончиками пальцев, вытираю глаза. Стирается
чернота.
– Наверное, – говорит Мойра. – Хочешь сигу?
– С наслаждением, – отвечаю я.
– Слышь, – обращается она к соседке. – Одолжи штучку, ладно?
Женщина безропотно протягивает ей сигарету. Мойра по-прежнему умелый заемщик.
Я улыбаюсь.
– А с другой стороны, может, и нет, – продолжает Мойра. – Как-то не верится, будто
им важно, о чем мы тут трындим. Они почти все это уже слыхали, а отсюда никто не выходит,
разве что в черном фургоне. Но раз ты тут – сама небось знаешь.
Я притягиваю ближе ее голову и шепчу на ухо:
– Я временно. Только на сегодня. Мне вообще тут быть не полагается. Он меня
контрабандой провез.
– Кто? – шепчет она. – Этот придурок, который с тобой? Он у меня был, это же
полный уебок.
– Это мой Командор, – говорю я. Она кивает:
– Они так иногда делают, им по кайфу. Вроде как трахаться на алтаре – вы же,
девушки, все из себя непорочные сосуды. Им по приколу, если вы размалеваны. У этих
обсосов от власти крыша едет.
Мне в голову не приходила такая интерпретация. Я прилаживаю ее к Командору, но
она слишком проста для него, слишком топорна. У него наверняка мотивации тоньше. Хотя,
возможно, я так думаю из тщеславия.
– У нас мало времени, – говорю я. – Рассказывай. Мойра пожимает плечами.
– А пользы-то? – спрашивает она. Но знает, что польза есть, и рассказывает.
Вот что она говорит, шепчет, – более или менее. Я не запомнила точно, потому что
никак было не записать. Я договаривала за нее, как могла: времени мало, она лишь
набрасывала в общих чертах. И рассказала мне за два сеанса; мы исхитрились во второй раз
вместе попасть в перерыв. Я очень старалась, чтобы звучало похоже на нее. Так я не даю ей
умереть.
– Я связала эту старую каргу, Тетку Элизабет, как рождественскую индюшку, и
оставила за печкой. Я хотела ее кокнуть, мне жуть как хотелось, но теперь я рада, что
не кокнула, а то мне было бы еще хуже. Из Центра выбраться – раз плюнуть, я
прямо поразилась. В буром платье взяла и прошла. Я шла и шла, как будто знала куда, пока
не скрылась из виду. У меня не было никакого плана; я ничего такого не готовила, как они
думали, хотя потом, когда они план из меня выбивали, я им много чего насочиняла. Когда
тычут электродами и прочим всяким, чего только не сочинишь. Вообще плевать, что
говоришь.
И значит, я такая марширую себе вперед, плечи прямые, морда кирпичом, думаю, что
же дальше делать. Когда были чистки прессы, многих знакомых забрали, и я думала, что
остальных уже, наверное, тоже. У них как пить дать список имелся. Мы, тупицы, думали,
сможем продолжать, как раньше, даже в подполье, даже когда мы из редакции всё развезли по
подвалам и кладовкам. В общем, мне хватило мозгов в те дома не стучаться.
Я примерно представляла, где я, хотя шла по улице, которой прежде не видела. Но я
по солнцу вычислила, где север. Вот тебе и польза от гёрлскаутов. Я решила, можно и в ту
сторону пойти, поискать, может, Ярд, или Площадь, или вокруг что-нибудь. Тогда пойму,
куда меня занесло. И еще я решила, что мне лучше двигаться к центру города, а не наоборот.
Достовернее получится.
Пока мы сидели в Центре, они везде понатыкали застав, просто куда ни плюнь.
Первая меня напугала до усрачки. Выворачиваю из-за угла, а тут застава. Ну, я понимала, что
это подозрительно будет, если я у них на глазах развернусь и почешу назад, так что решила
блефовать, как у ворот, рожу такую скорчила, вся застыла, губы поджала, гляжу сквозь них,
как будто они болячки гнилые. Ну, знаешь, какие у Теток морды, когда они говорят
«мужчина». Волшебно работало, на других заставах тоже.
Но в голове-то у меня была просто карусель чокнутая, а не мозги. Времени мало, вот-
вот старую крысу найдут и забьют тревогу. Скоро будут меня искать: липовая Тетка, одна,
пешком. Я все думала, к кому бы податься, прокручивала в голове всех, кого знала. Наконец
решила вспомнить что возможно из нашего списка рассылки. Мы его, ясное дело, еще раньше
уничтожили; то есть нет, не уничтожили – мы его поделили, каждая выучила наизусть часть, а
потом мы его уничтожили. Мы тогда еще рассылали по почте, только логотип на конверты
больше не ляпали. Слишком рискованно стало.
Ну и я попыталась вспомнить свою часть. Я тебе не скажу имя, которое выбрала, не
хочу, чтоб у них были проблемы, если еще нет. Может, я это все уже выложила, трудно
вспомнить, что говоришь, когда они это делают. Что угодно скажешь.
Я их выбрала, потому что они были женатая пара, – это безопаснее, чем одиночки, и
тем более чем геи. И еще я вспомнила обозначение после имени – Кв., то есть квакеры. Мы
обозначали конфессиональную принадлежность, если она была, – для демонстраций. Так легче
вычислять, кто куда придет. Скажем, без толку обзванивать тех, кто помечен К, на предмет
абортов, хотя мы в последнее время ничего такого почти и не устраивали. Их адрес я тоже
вспомнила. Мы друг друга муштровали, потому что адреса важно помнить точно, с индексами
и все такое.
К тому времени я дошла до Масс-авеню и поняла, где нахожусь. И поняла, где
находятся они. Теперь я не поэтому дергалась: когда эти люди увидят, как к ним по дорожке
чешет Тетка, они же наверняка двери запрут и прикинутся вениками? Но у меня единственный
шанс, пришлось рискнуть. Я подумала, вряд ли они меня пристрелят. Уже было часов пять. Я
устала ходить, особенно
по-Теточьи, как солдатня какая, будто в жопу ткнутая, и я с самого завтрака ничего
не ела.
Только я, конечно, не знала, что тогда, в начале, про Теток и даже про Центр, по
сути, никто и не слышал. Сначала-то все было секретно, за колючей проволокой. Видимо,
даже тогда не все их одобряли. И поэтому люди, если видели изредка в округе какую-нибудь
Тетку, все равно не знали, зачем эта Тетка нужна. Думали, что Тетки – вроде армейских
сестер. И уже перестали задавать вопросы – разве что иначе никак.
В общем, эти люди мигом меня впустили. Дверь открыла женщина. Я ей сказала, что
провожу опрос. Это чтоб она не слишком уж явно удивилась – на случай, если кто смотрит.
Но как только я вошла, я сняла эту Теточью фигню с головы и сказала им, кто я есть. Они
могли позвонить в полицию или куда-нибудь, я понимала, что рискую, но, я же говорю, у
меня выбора не было. Они, короче, не позвонили. Дали мне одежду, какое-то ее платье, и
сожгли Теткины шмотки и пропуск в печке; понимали, что это надо мигом сделать. Они мне
не обрадовались, это-то было ясно, они ужасно нервничали. У них двое маленьких детей,
обоим и семи нет. В общем, я их понимала.
Я сходила на горшок – редкое было облегчение. Ванна с пластиковыми рыбками и
все такое. Потом я торчала наверху в детской, играла с детьми, пластмассовые кирпичики
складывала, пока родители сидели внизу и думали, что же со мной делать. Я уже не боялась,
мне, в общем, даже было неплохо. Впала в фатализм, можно сказать. Потом женщина
приготовила мне бутерброд и кофе, а мужчина сказал, что отведет меня в другой дом. Они не
рискнули звонить.
Другой дом тоже был квакерский – золотая жила, потому что они были станция на
Подпольной Женской До-
рогеnote 70. Когда первый мужчина ушел, они сказали, что попробуют переправить
меня из страны. Я тебе не скажу как, потому что, может, некоторые станции еще действуют.
Каждая на связи только с одной, следующей. В этом есть плюсы – так лучше, если заловят, –
но и минусы, потому что, если одну станцию накроют, вся цепочка застревает, пока не выйдут
на проводника и тот не устроит обходной путь. Но организация у них лучше, чем ты думаешь.
Свои люди в паре полезных мест; например, на почте. У них там был водитель, а у водителя –
весьма полезный грузовичок. Я перебралась через мост и в город в мешке для почты. Я тебе
это могу рассказать, потому что его вскоре взяли. В итоге оказался на Стене. Мы тут кое-что
слышим; ты удивишься, сколько всего мы тут слышим. Командоры нам сами рассказывают –
небось думают, почему нет, нам это рассказывать некому, разве что друг другу, а это не
считается.
Вроде я так треплюсь, можно подумать, это все легко и просто, но оно было совсем
не легко. Я едва кирпичами не срала всю дорогу. А тяжелее всего, наверное, – знать, что вот
эти люди ради тебя рискуют жизнью, хотя вовсе не обязаны. Но они сказали, что это по
религиозным причинам и пусть я не принимаю лично на свой счет. Мне чутка полегчало. Они
каждый вечер молча молились. Мне сначала трудно было привыкнуть, похоже на хуйню эту в
Центре. Меня блевать тянуло, сказать по правде. Приходилось напрягаться, уговаривать себя,
что тут совсем другое
дело. Я это сначала ненавидела. Но, видимо, их только это на плаву и держало. Они
примерно знали, что с ними будет, если их застукают. Не в подробностях, но знали. Тогда уже
стали кое-что показывать по телику, суды всякие.
Это было еще до того, как всерьез начались сектантские облавы. Если говоришь им,
что ты какой-нибудь там христианин и замужем – ну то есть в первом браке, – они тогда тебя
особо не трогают. Они сначала на других сосредоточились. Тех более или менее прижали к
ногтю, а уж потом остальными занялись.
Я жила в подполье месяцев восемь или девять. Меня переводили из одного чистого
дома в другой, тогда их было больше. Не все квакерские, некоторые даже не религиозные.
Просто люди, которым не нравилось, как все повернулось.
Я почти выбралась. Меня довезли аж до Салема, потом в Мэн в грузовике с курами.
Я от вони чуть не блеванула; ты вообще представляешь, каково это, когда на тебя срет целый
грузовик кур, и притом их всех до единой укачало? Меня хотели перевезти через границу; не
на машине или грузовике, это уже было слишком сложно, а на лодке, вдоль побережья вверх.
Я не знала до самой той ночи, они заранее не говорят, только когда уже вот-вот все начнется.
Осторожные.
В общем, не знаю, что случилось. Может, кто-то перебздел или кто-то снаружи что-то
заподозрил. А может, из-за лодки – решили, что дядька зачастил на лодке кататься по ночам.
К тому времени там Очей было, наверное, пруд пруди, как и везде, где граница близко.
Короче, нас повязали, как только мы вышли черным ходом, чтоб уже спускаться к докам.
Меня, этого дядьку и его жену. Пожилая пара, пятьдесят с хвостом. Он омаров ловил – до
того как прибрежное рыболовство накрылось медным
тазом. Не знаю, что с ними потом случилось, потому что меня везли в отдельном
фургоне.
Я думала, мне конец. Или назад в Центр, к заботам Тетки Лидии и ее стального
кабеля. Она, знаешь ли, такое любила. Придуривалась, дескать, люби грешника, ненавидь
грех, но такое любила. Я подумывала склеить ласты и, может, склеила бы, если б нашла
способ. Но со мной в фургоне сидели двое, пялились на меня, как ястребы; ни словечка из
себя не выдавили, просто сидели и пялились, и глаза как у истуканов каменных. Так что
склеить ласты не сложилось.
Только в Центр мы не поехали, а поехали куда-то еще. Я не буду рассказывать, что
потом было. Я бы предпочла об этом не говорить. Могу только сказать, что следов они не
оставляют.
Когда все закончилось, мне показали кино. Знаешь, о чем? О жизни в Колониях. В
Колониях в основном только и делают, что чистят. Очень они теперь повернуты на чистоте.
Иногда просто трупы после стычек. Хуже всего ·– в городских гетто, там трупы валяются
дольше и гниют сильнее. А эти уроды, они не любят, когда вокруг мертвяки валяются, они
боятся чумы или еще какой дряни. Поэтому женщины в Колониях жмуриков жгут. В других
Колониях еще хуже, там токсические свалки и утечки радиации. Они посчитали, у тебя там
года три максимум, пока нос не отвалится, а кожа не слезет, как перчатка. Кормить толком не
кормят, защитной одежды не дают – так выходит дешевле. В общем, там главным образом
люди, от которых им охота избавиться. Они говорят, есть и другие Колонии, поприличнее, где
сельское хозяйство: хлопок, помидоры, все такое. Но их в кино не показывали.
Там старухи – ты же небось удивлялась, куда подевались старухи, – и Служанки,
которые прохлопали свои
три шанса, и закоренелые, вроде меня. Отбросы. Стерильные, ясное дело. Если они
такие и не были вначале, поживут там чуток – и будут стерильные. Когда они сомневаются,
они тебя слегка оперируют, чтоб наверняка ошибки не вышло. По-моему, где-то четверть
народу – мужчины. Не все Тендерные Изменники болтаются на Стене.
Все в длинных платьях, как в Центре, только серых. Женщины и мужчины, судя по
групповым фоткам. Я так думаю, это они мужчин деморализуют – заставляют платья носить.
Бля, да это и меня деморализует. Как ты это выносишь? С учетом обстоятельств, эта шмотка
мне больше нравится.
В общем, потом они сказали, дескать, я слишком опасна, чтоб получить привилегию
вернуться в Красный Центр. Сказали, я буду всех разлагать. У меня есть выбор, сказали
они, – сюда или в Колонии. Черт, да никто, кроме разве монахинь каких, не выберет Колонии.
Ну то есть я же не великомученица. Мне сто лет назад трубы перевязали, мне даже операция
не нужна. Тут тоже никого с нормальными яичниками нет – сама понимаешь, сколько от этого
может быть проблем.
И вот, короче, я здесь. Даже крем для лица дают. Исхитрись как-нибудь сюда
попасть. Получишь три-четыре приятных года, пока щелка не высохнет и тебя на погост не
отправят. Кормят ничего себе, выпивка есть, наркотики есть, если надо, работа только по
ночам.
– Мойра, – говорю я. – Ты это не всерьез. – Теперь она меня пугает, потому что в
голосе ее безразличие, отсутствие воли. Неужели с ней по правде это сделали, забрали нечто –
что – такое важное, то, что было ее существом? Но с чего мне ждать от нее стойкости, отваги
по моим понятиям, ждать, что она их проживет и воплотит, когда я их не воплощаю сама?
Я не хочу, чтоб она была как я. Сдалась, подстроилась, спасала свою шкуру. Вот в
чем суть. Я жду от псе мужества, хулиганства, героизма, битвы в одиночку. Того, чего
недостает мне.
– За меня не переживай, – говорит она. Какие-то мои мысли она, видимо, угадала. – Я
же здесь, ты же видишь – это я. К тому же посмотри на это иначе: все не так плохо, вокруг
полно баб. Лесбийский рай, можно сказать.
Она дразнится, в ней мелькает сила, и мне легче.
– А они позволяют? – спрашиваю я.
– «Позволяют» – бля, да они сами ластятся. Знаешь, как они тут между собой эту
шарашку называют? «У Иезавели». Тетки считают, что мы по-любому прокляты, рукой на
нас махнули, им не важно, как именно мы тут грешим, а Командорам похер, что мы делаем в
свободное от работы время. И кроме того, женщина с женщиной – это их как бы возбуждает.
– А остальные? – спрашиваю я.
– Скажем так, – говорит она, – мужчин они обожают не слишком. – И снова
пожимает плечами. Быть может, покорно.
Вот что я хотела бы рассказать. Историю о том, как Мойра сбежала – на сей раз
удачно. А если я не могу рассказать об этом, я бы хотела поведать, как она взорвала «У
Иезавели» с пятьюдесятью Командорами внутри. Я хотела бы, чтоб она погибла как-нибудь
зрелищно и дерзко, возмутительно, как ей и пристало. Но, насколько мне известно, ничего
такого не случилось. Я не знаю, как она погибла и даже погибла ли вообще, потому что я
больше никогда ее не видела.
Глава тридцать девятая
У Командора ключ от номера. Командор его забрал у портье, пока я сидела на
цветастом диване. Командор лукаво показывает мне ключ. Я должна сообразить.
Мы возносимся в половинке яйца, стеклянном лифте, мимо увитых лозами балконов.
Я также должна сообразить, что меня выставляют напоказ.
Он отпирает дверь. Все такое же, совершенно такое, как в стародавние времена. Те же
портьеры, тяжелые, пестрые, под цвет покрывала – оранжевые маки на ярко-синем, и тонкие
гардины от солнца; письменный стол и прикроватные тумбочки, прямоугольные, безличные;
лампы; картины по стенам – фрукты в чаше, стилизованные яблоки, цветы в вазе, лютики и
ястребинки, в одном ключе с портьерами. Все то же самое.
Одну минуту, говорю я Командору и ухожу в ванную. В ушах звенит от дыма, джин
переполняет меня апатией. Я сую под воду махровую салфетку и прижимаю ко лбу. Через
некоторое время смотрю, есть ли брусочки мыла в обертках. Есть. С цыганками, из Испании.
Я вдыхаю запах мыла, запах дезинфекции, и стою в белой ванной, слушая, как где-то
журчат краны, сливается
вода в унитазах. Странным образом мне уютно, я дома. В туалетах есть что-то
утешительное. Хотя бы функции организма остались демократичны. Все на свете срут, как
выразилась бы Мойра.
Я сижу на краю ванны, гляжу на однотонные полотенца. Когда-то они бы меня
тронули. Когда-то они означали бы последствия любви.
Я видела твою матушку, сказала Мойра.
Где? спросила я. Меня дернуло, сбило. Я поняла, что считала, будто мама умерла.
Не живьем. В том кино про Колонии. Крупный план, это она была, не ошибешься. В
сером с ног до головы, но я ее узнала.
Слава богу, сказала я.
Почему слава богу? спросила Мойра.
Я думала, она умерла.
Вполне может быть, что и умерла, сказала Мойра. Я бы на твоем месте пожелала ей
смерти.
Не помню, когда я видела ее в последний раз. Он сливается со всеми прочими разами;
какой-то банальный был повод. Наверное, она заехала к нам; она так делала, влетала в мой
дом и вылетала – можно подумать, это я мать, а она ребенок. Резвости по-прежнему хоть
отбавляй. Иногда, если она переезжала, только въехала или только выехала, она стирала в
моей стиральной машине. Видимо, она заскочила что-то одолжить – кастрюлю, фен. У нее
имелась такая привычка.
Я не знала, что этот раз последний, – иначе запомнила бы лучше. Я даже не помню, о
чем мы говорили.
Через неделю, две, три, когда все обернулось хуже некуда, я ей звонила. Но никто не
подходил, и никто не подошел, когда я попыталась снова.
Она не предупредила, что уезжает, но, с другой стороны, может, и не предупредила
бы – она не всегда предупреждала. Машина у нее была, возраст позволял водить.
Наконец я дозвонилась до управляющего дома. Он сказал, что в последнее время ее
не видел.
Я тревожилась. Я думала, может, у нее инфаркт или инсульт, такое нельзя
исключить, хотя, насколько я знала, она не болела. Она всегда была такая здоровая. По-
прежнему урабатывалась на тренажере, плавала раз в две недели. Я говорила друзьям, что
мама здоровее меня, и, возможно, так оно и было.
Мы с Люком проехали через весь город, Люк напугал управляющего до полусмерти и
заставил открыть мамину квартиру. Может, она лежит там мертвая на полу, сказал Люк. Чем
дольше пролежит, тем хуже вам. Вы вообще представляете, какое будет амбре? Управляющий
что-то лепетал про разрешение, но Люк умел уговаривать. Ясно дал понять, что мы не
планируем ни ждать, ни исчезнуть, Я заплакала. Может, это и было последней каплей.
Управляющий открыл дверь, и внутри мы обнаружили хаос. Мебель перевернута,
матрасы взрезаны, ящики комода кверху дном на полу, их содержимое раскидано ровным
слоем и курганами. А мамы не было.
Я звоню в полицию, сказала я. Я перестала плакать; я похолодела с ног до головы, у
меня стучали зубы.
Не надо, сказал Люк.
Почему? спросила я. Я уставилась на него, я уже злилась. Он возвышался посреди
руин гостиной и просто смотрел на меня. Сунул руки в карманы – бесцельный жест человека,
который не знает, что бы еще сделать.
Просто не надо, ответил он.
Матушка у тебя классная, говорила Мойра в колледже. А потом: ну и драйв у твоей
матушки. А еще потом: она клевая.
Она не клевая, говорила я. Она моя мать.
Да господи, отвечала Мойра, ты бы на мою посмотрела.
Я представляю, как мама подметает смертельные токсины; как раньше старух в
России заставляли мести грязь. Только эта грязь ее убьет. Я не вполне верю. Ее дерзость, ее
оптимизм и энергия, ее драйв вытащат ее. Она что-нибудь придумает.
Но я знаю, что это неправда. Это я, как всякий ребенок, сваливаю ответственность на
мать.
Я ее уже оплакала. Но буду оплакивать снова и снова.
Я силком возвращаю себя назад, в гостиницу. Вот где я должна быть. И теперь в
большом зеркале под белыми лампами я гляжу на себя.
Внимательно гляжу, неторопливо и ровно. Я развалина. Тушь снова потекла, как
Мойра ни старалась меня починить, багрянец помады размазался, волосы торчат не пойми как.
Полинявшие розовые перья безвкусны, как ярмарочные куклы, блестящие звездочки кое-где
отвалились. Может, их вообще не было, а я не заметила. Я – карикатура, в дурном макияже и
чужом наряде, подержанном блеске.
Не помешала бы зубная щетка.
Можно стоять и об этом думать, но время идет.
До полуночи надо вернуться в дом; иначе превращусь в тыкву – или это карета
превратится? По календарю завтра Церемония, значит, сегодня Яснорада захочет, что-
бы меня обслужили, а если меня не будет, она выяснит почему, – и что тогда?
А Командор для разнообразия ждет. Я слышу, как он вышагивает по комнате. Вот
замирает у двери в ванную, прочищает горло театральным кхегхм. Я включаю горячую воду –
сигнализирую готовность или приближение к ней. Надо с этим кончать. Я мою руки. Берегись
инерции.
Когда я выхожу, он лежит на большой двуспальной кровати – без ботинок, замечаю
я. Я ложусь рядом, приказа не требуется. Я бы лучше не ложилась; но лежать приятно, я так
устала.
Наконец-то наедине, думаю я. Все дело в том, что я не хочу быть с ним наедине – и
уж точно не на кровати. Лучше с Яснорадой. Лучше сыграть в «Эрудит».
Но мое молчание его не отпугивает.
– Завтра, так ведь? – тихо говорит он. – Я подумал, мы можем и поспешить. – Он
поворачивается ко мне.
– Зачем вы меня сюда привезли? – холодно спрашиваю я.
Вот он гладит мое тело, от носа до кормы, как говорится, точно кошку, по левому
боку, вдоль левой ноги. Замирает на ступне, пальцы на миг браслетом обнимают лодыжку там,
где татуировка, шрифт Брайля, который он разбирает, тавро. Знак обладания.
Я напоминаю себе, что он не злой человек; что при других обстоятельствах он бы мне
даже нравился.
Его рука останавливается.
– Я подумал, ты развлечешься в кои-то веки. – Этого мало, он понимает. – Пожалуй,
это был такой эксперимент. – И этого мало. – Ты говорила, что хочешь знать.
Он садится, начинает расстегивать пуговицы. Будет ли хуже, если содрать с него
могущество одежды? Он в ру-
башке; затем под ней, как ни грустно, животик. Завитки волос.
Он стягивает бретельку с моего плеча, рукой проводит между перьев, но без толку –
я лежу, точно дохлая птица. Вероятно, он не чудовище. Я не могу себе позволить гордость
или отвращение, ныне требуется отбросить миллионы разных вещей.
– Пожалуй, я выключу свет, – говорит Командор, напуганный и несомненно
разочарованный. Секунду, пока не выключил, я вижу его. Без формы он меньше, старше,
какой-то высушенный. Проблема в том, что я не могу с ним быть иной, нежели обычно.
Обычно я безучастна. Должно же нам остаться хоть что-то, кроме тщеты и пошлости.
Притворись, ору я про себя. Ты же должна помнить как. Давай с этим покончим, а то
ты всю ночь тут проторчишь. Давай, просыпайся. Двигай телом, громко дыши. Хоть это ты
можешь сделать.

Глава сорок вторая
Звонит колокол; нам слышно издалека. Утро, и сегодня мы не завтракали. Мы
подходим к воротам и колонной втягиваемся внутрь, парами. Усиленная охрана, кордоном
снаружи вдоль Стены – особый наряд Ангелов, экипированный на случай мятежа, – шлемы с
выпуклыми темными плексигласовыми щитками, в которых они похожи на жуков, длинные
дубинки, газовые ружья. Это на случай истерии. Крюки на Стене пустуют.
Сегодня районное Избавление, только для женщин. Избавления всегда
сегрегированы. Объявили вчера. Предупреждают за сутки. Времени мало, не успеваешь
привыкнуть.
Под звон колокола мы шагаем по дорожкам, где когда-то бродили студенты, мимо
корпусов, где когда-то были аудитории и общаги. Очень странно сюда вернуться. Снаружи не
видно, изменилось ли что-нибудь, разве что жалюзи на окнах в основном опущены. Теперь
эти корпуса принадлежат Очам.
Мы гуськом выходим на широкий газон перед бывшей библиотекой. Белые ступени
ведут наверх, все такие же; главный вход неизменен. Посреди газона возвели дере-
винную сцену – такую в прежние времена ставили по весне для вручения дипломов. Я
вспоминаю шляпки, пастельные шляпки у некоторых матерей, и черные мантии на студентах, и
красные тоже. Но эта сцена все-таки другая, потому что на ней три деревянных столба с
веревочными петлями.
На краю сцены микрофон; телекамера скромно жмется в углу.
Я была на Избавлении всего однажды, два года назад.
Женские Избавления редки. Нужды почти нет. Мы теперь очень хорошо себя ведем.
Я не хочу рассказывать эту историю.
Мы занимаем места, как полагается: Жены и дочери на складных стульях ближе к
задним рядам, Эконожены и Марфы по краям и на ступеньках библиотеки, а Служанки
впереди, где за нами все могут присматривать. Мы не сидим на стульях, мы преклоняем
колена, и на сей раз у нас подушки, красные вельветовые подушечки без никаких надписей,
даже без «Веры».
К счастью, погода пристойная: жарит не сильно, ясно, облака. Гнусно торчать тут на
коленях под дождем. Может, поэтому они до последнего откладывают объявление:
проверяют, какая будет погода. Причина не хуже прочих.
Я опускаюсь на колени на красную вельветовую подушку. Стараюсь думать о ночи, о
том, как в темноте занималась любовью и свет отражался от белых стен. Я помню, как меня
обнимали.
Длинная веревка змеей вьется перед первым рядом подушек, вдоль второго и назад,
сквозь ряды стульев, до последнего ряда изгибается очень медлительной старой
рекой, вид сверху. Толстая, бурая веревка, пахнет дегтем. Один конец уползает на
сцену. Как фитиль или нитка на воздушном шарике.
На сцене слева те, кому предстоит избавление, – две Служанки, одна Жена. Жены –
это необычно, и я невольно вглядываюсь в нее с интересом. Любопытно, что она такого
натворила.
Их вывели на сцену до того, как открыли ворота. Все три сидят на складных
деревянных стульях, точно выпускницы, которым вот-вот вручат призы. Руки лежат на
коленях, кажется – мирно. Все три чуть покачиваются; их, наверное, укололи или накормили
таблетками, чтоб не буянили. Все должно пройти гладко. Может, их к стульям привязали?
Под этими их драпировками не понять.
Официальная процессия приближается к сцене, поднимается по ступенькам справа: три
женщины, одна Тетка впереди, за ней две Избавительницы в черных плащах с капюшонами.
За ними другие Тетки. Шепотки наши издыхают. Три женщины строятся, разворачиваются к
нам: Тетка, а по бокам две Избавительницы в черном.
Это Тетка Лидия. Сколько же лет я ее не видела? Я уже думала, она существует
только в моей голове, однако вот она – чуть постарела. Мне хорошо видно, я различаю
глубокие борозды по сторонам от носа – Тетка Лидия насупилась и застыла. Помаргивает,
нервно улыбается, смотрит влево, вправо, оглядывает аудиторию и поднимает руку –
поправить головной убор. Из громкоговорителей раздается полузадушенный хрип – Тетка
Лидия откашливается.
Я начинаю дрожать. Ненависть наполняет мой рот, как слюна.
Выглядывает солнце, сцена и все участники на ней вспыхивают, точно рождественские
ясли. Я различаю
морщины у Тетки Лидии под глазами, бледность сидящих женщин, щетину веревки
на траве, травинки. Прямо передо мной одуванчик цвета яичного желтка. Хочется есть.
Колокол больше не звонит.
Тетка Лидия выпрямляется, обеими руками оглаживает юбку и шагает к микрофону.
– Добрый день, дамы, – говорит она, и громкоговоритель мгновенно отзывается
оглушительным воем. Мы, как ни поразительно, смеемся. Трудно не смеяться, это все нервы
и раздражение на лице Тетки Лидии, пока она подстраивает звук. Задумывалось
величественно. – Добрый день, дамы, – повторяет она, теперь голос ровно дребезжит.
«Дамы», а не «девочки», поскольку здесь Жены. – Я уверена, все вы знаете, что за
прискорбные обстоятельства привели нас сюда в это прекрасное утро, когда, я уверена, все мы
предпочли бы заниматься чем-нибудь другим, во всяком случае я, но долг – жестокий
надсмотрщик или, если позволите, в данном случае надсмотрщица, и во имя долга мы здесь
собрались.
Так она бубнит еще несколько минут, но я не слушаю. Я слышала эту или похожую
нотацию не раз и не два: те же банальности, те же лозунги, те же фразы – факел будущего,
колыбель расы, наша задача. Трудно поверить, что за речью не последуют вежливые
аплодисменты, а затем чай с печеньем на лужайке.
Это, надо полагать, был пролог. Теперь она перейдет к делу.
Тетка Лидия шарит в кармане и извлекает ком мятой бумаги. Неприлично долго
расправляет его и разглядывает. Утирает нам носы, тычет нам в морду – мол, вот кто она
такая, – заставляет смотреть, как она безмолвно читает, щеголяет своей прерогативой. По-
моему, непристойно. Пора уже с этим покончить.
– Прежде, – говорит Тетка Лидия, – Избавлениям по обычаю предшествовал
детальный реестр преступлений, в которых признаны виновными арестанты. Однако мы
обнаружили, что подобные публичные приговоры, особенно транслируемые по телевидению,
неизменно влекут за собой вспышку, если можно так выразиться, взрыв, так сказать,
аналогичных преступлений. Поэтому мы приняли решение в наших общих интересах
прекратить эту практику. В дальнейшем Избавления будут проходить без лишнего ажиотажа.
Нас накрывает облако бормотания. Чужие преступления – наш тайный язык. Мы
показываем ими друг другу, на что в действительности способны. Такие объявления
популярностью не пользуются. Чего не скажешь по Тетке Лидии – улыбается, помаргивает,
словно купается в аплодисментах. Теперь нас оставили думать своим умом, строить догадки.
Первая, та, которую сейчас поднимают со стула, руки в черных перчатках у нее на плечах, –
чтение? Нет, за это лишь отрубают руку – если поймают в третий раз. Распущенность либо
покушение на жизнь ее Командора? Скорее, на Жену Командора. Так мы думаем. Что
касается Жены, то ей грозит Избавление, по сути дела, только за одно. Им позволительно
делать с нами что угодно, но непозволительно убивать – формально, во всяком случае. Ни
вязальными иглами, ни секатором, ни ножами, украденными с кухни, – и особенно когда мы
беременны. Разумеется, возможен адюльтер. Адюльтер всегда возможен.
Или попытка к бегству.
– Чарлзова, – объявляет Тетка Лидия. Никого из них не знаю. Женщину вывели
вперед; она переставляет ноги, словно только о них и думает: одна нога, затем другая, ее явно
чем-то накачали. На губах хмельная скосо-
боченная улыбка. Половина лица дергается, рассогласованное подмигивание, целится
в камеру. Такого, само собой, не покажут, это не прямой эфир. Две Избавительницы
связывают ей руки за спиной.
Позади меня кого-то тошнит.
Вот поэтому нас и не кормят завтраком.
– Скорее всего, Джанин, – шепчет Гленова.
Я это уже видела – белый мешок па голове, женщине помогли взобраться па высокий
стул, точно по ступенькам в автобус, поставили, и петля, точно сто ла, нежно обхватила шею,
и стул выбили из-под ног. Я уже слышала этот долгий вздох вокруг, вздох – точно воздух
выходит из надувного матраса, я уже видела, как Тетка Лидия ладонями прикрывала
микрофон, заглушая звуки за спиной, я наклонялась вперед, касалась веревки вместе со всеми,
обеими руками, веревка щетинистая, липкая от нагретого солнцем дегтя, затем клала руку на
сердце, дабы показать единство с Избавительницами, и согласие, и соучастие в смерти этой
женщины. Я видела брыкающиеся ноги и двух в черном, которые теперь хватают их и всем
весом тянут вниз. Я больше не хочу это видеть. Я смотрю на траву. Я описываю веревку.
Глава сорок третья
Три тела висят, даже в белых мешках на голове странно вытянутые, словно куры,
подвешенные за шею в витрине мясного магазина; словно птицы с обрезанными крыльями,
бесполетные птицы, покалеченные ангелы. Трудно отвести взгляд. Под подолами платьев
болтаются ноги, две пары красных туфель, одна – голубых. Не будь веревок и мешков,
получился бы танец, балет, пойманный вспышкой камеры в прыжке. Они какие-то условные.
Как в шоу-бизнесе. Вероятно, это Тетка Лидия разместила голубую в центре.
– На сегодня Избавления завершены, – объявляет Тетка Лидия в микрофон. –
Однако…
Мы поворачиваемся к ней, внимаем, наблюдаем. Она всегда умела держать паузы.
Зыбь сотрясает нас, рябь. Возможно, произойдет еще что-то.
– Однако вы можете встать в круг. – Она улыбается нам сверху вниз, великодушная,
щедрая. Сейчас она что-то нам даст. Дарует. – Ну, соберитесь.
Она обращается к нам, к Служанкам. Некоторые Жены уходят, некоторые дочери
тоже. Большинство остают-
ся, но держатся поодаль, подальше, они лишь зрители. Они в круг не войдут.
Два Хранителя продвигаются вперед, сматывая веревку, чтоб не мешалась. Остальные
убирают подушки. Мы толчемся па травяном клочке перед сценой, одни маневрируют, чтобы
оказаться впереди, ближе к центру, другие проталкиваются в середину, где их прикроют. В
таких группах слишком явно держаться в задних рядах – ошибка: клеймит тебя как
равнодушную, недостаточно рьяную. Сгущается энергия, шепот, дрожь готовности и злобы.
Тела напрягаются, вспыхивают глаза, будто целятся.
Я не желаю быть спереди, и сзади тоже не желаю. Я не знаю, что грядет, но
предчувствую, что не захочу это видеть вблизи. Однако Гленова держит меня за руку, тянет за
собой, и теперь мы во втором ряду, перед нами – лишь тонкая телесная изгородь. Я не хочу
видеть, но и не отступаю. До меня доходили слухи, я им не целиком верила. Несмотря на все,
что я знаю, я говорю себе: они не зайдут так далеко.
– Вы знаете правила Причастики, – говорит Тетка Лидия. – Ждете, когда я свистну.
По свистку делайте, что считаете нужным, пока я не свистну опять. Все понятно?
Вокруг бормочут, бесформенно соглашаются.
– Ну хорошо, – говорит Тетка Лидия. Кивает. Два Хранителя, не те, что сматывали
веревку, выходят из-за сцены. Между собой полунесут, полуволочат третьего человека. Он
тоже в форме Хранителя, но без фуражки, а форма в грязи и разодрана. Лицо исполосовано и
в синяках – темные красно-бурые синяки; распухшее лицо, узловатое, ощетинилось несбритой
бородой. Похоже не на лицо, а на неизвестный науке овощ, на изуродованную луковицу или
клубень, выросшие неправильно. Даже я ощу-
щаю вонь: он пахнет говном и блевотой. Светлые волосы падают на лицо,
топорщатся – от чего? Высохший пот?
Я смотрю на него с омерзением. На вид он пьяный. На вид он – точно пьянчуга,
который с кем-то подрался. Зачем сюда притащили пьяницу?
– Этот человек, – говорит Тетка Лидия, – признан виновным в изнасиловании. – Ее
голос дрожит от ярости и какого-то торжества. – Когда-то он был Хранителем. Он опозорил
свою форму. Он злоупотребил доверием к своей должности. Его соучастник в пороке уже
расстрелян. Наказание за изнасилование, как вы знаете, – смерть. Второзаконие, 22:23-29note
71. Могу добавить, что это преступление касалось двух из вас и осуществлялось под дулом
пистолета. Кроме того, оно было зверское. Я не оскорблю ваши уши подробностями, но все-
таки скажу, что одна женщина была беременна и ребенок погиб.
Мы хором вздыхаем; я невольно стискиваю кулаки. Такое насилие – это чересчур. Да
еще и плод, после всех невзгод. Какой урод: я хочу царапаться, вырывать глаза, рвать на
куски. Жажда крови существует, это истинная правда.
Мы подступаем, головы клонятся влево, вправо, раздуваются ноздри, чуя смерть, мы
смотрим друг на друга, видим ненависть. Расстрел – это слишком по-доброму. Голова
мужчины шатко перекатывается туда-сюда: он вообще слышал?
Тетка Лидия секунду выжидает; затем слегка улыбается и поднимает свисток к губам.
Мы его слышим, пронзительный и серебристый, эхо давнего волейбола.
Два Хранителя отпускают руки третьего и пятятся. Тот спотыкается – наркотики? – и
падает на колени. Глаза съежились на распухшем лице, будто свет слишком ярок. Его держали
в темноте. Он подносит ладонь к щеке, словно пощупать, здесь он еще или нет. Все
происходит быстро, но кажется, что медленно.
Никто не придвигается. Женщины смотрят на него в ужасе, будто он – полумертвая
крыса, ползущая через кухню. Он щурится на нас, кольцо красных женщин. Уголок рта
приподнимается, невероятно – это что, улыбка?
Я пытаюсь заглянуть в него, в глубины разбитого лица, разглядеть, как он выглядит
на самом деле. Ему, по-
моему, лет тридцать. Это не Люк.
Но мог быть Люк, я знаю. Мог быть Ник. Я знаю: что бы он ни совершил, я не могу
его коснуться.
Он что-то говорит. Выходит невнятно, точно разбито горло, язык во рту огромен, но
я все равно слышу. Он говорит:
– Я не…
Все подаются вперед, как толпа на рок-концерте стародавних времен, когда
распахнуты двери, настоятельность волной окатывает нас. Воздух сияет от адреналина, нам
разрешено все, и это – свобода, и в моем теле тоже, меня кружит, везде расплескалось
красное, но не успевает на него налететь прилив из ткани и тел, как Гленова проталкивается
между женщинами вперед, работая локтями,
левым, правым, и бежит к нему. Она пихает его на землю боком, затем бешено пинает
в голову, раз, два, трижды, резкие болезненные удары ногой, прицельные. И возгласы, ахи,
тихий гул, будто рык, крики, и красные тела бросаются вперед, и я больше ничего не вижу,
его закрыли руки, ноги, кулаки. Где-то пронзительно кричат, точно перепуганная лошадь.
Я держусь позади, стараюсь не упасть. Что-то бьет меня в спину. Я шатаюсь.
Выпрямившись и оглядевшись, я вижу, как Жены и дочери склонились вперед на стульях, а
Тетки на сцене с интересом взирают вниз. Им сверху, наверное, лучше видно.
Он теперь это.
Гленова снова подле меня. Лицо застывшее, пустое.
– Я видела, что ты сделала, – говорю я. Теперь я снова чувствую – шок, бешенство,
тошноту. Варварство. – Зачем ты это сделала? Ты! Я думала, ты…
– Отвернись, – говорит она. – Они смотрят.
– Мне плевать, – отвечаю я. Почти кричу, не могу сдержаться.
– Возьми себя в руки, – говорит она. Делает вид, будто меня отряхивает, руку и
плечо, приближает лицо к моему уху. – Прекрати пороть чушь. Он был никакой не насильник,
он был политический. Один из наших. Я его вырубила. Спасла его от мучений. Ты вообще в
курсе, что с ними делают?
Один из наших, думаю я. Хранитель. Невероятно.
Тетка Лидия снова дует в свисток, но сразу они не останавливаются. Вмешиваются
два Хранителя, оттаскивают их от того, что осталось. Некоторые лежат на траве, где их по
случайности пнули или ударили. Кое-кто грохнулся в обморок. Они разбредаются, парами,
тройками, поодиночке. Оцепенелые.
– Ищите свои пары и стройтесь, – говорит Тетка Лидия в микрофон. На нее почти
никто не обращает внимания. К нам идет женщина – шагает, будто ногами нащупывает дорогу
в темноте, – Джанин. На щеке кровавый мазок, кровь на белых шорах. Она улыбается –
веселая полуулыбочка. Глаза живут сами по себе.
– Привет, – говорит она. – Как у вас дела? – В правой руке она что-то крепко
сжимает. Клок светлых волос. Она хихикает.
– Джанин, – говорю я. Но она слетела уже окончательно, она в свободном падении,
она в отказе.
– Всего вам хорошего, – говорит она и идет мимо нас к воротам.
Я смотрю ей вслед. Легко отделалась, вот что я думаю. Мне ее даже не жаль, хотя
должно бы. Я злюсь. Я не горжусь этим и вообще ничем. Но с другой стороны, в этом-то все
и дело.
Мои пальцы пахнут теплым дегтем. Я хочу вернуться в дом, в ванную, оттираться,
оттираться грубым мылом и пемзой, смыть с кожи малейший след этого запаха. Меня от него
тошнит.
Но еще я голодна. Чудовищно, однако же правда. От смерти я становлюсь голодна.
Может, это потому, что я опустошена; а может, так тело заботится о том, чтобы я осталась
жива, все повторяла его коренную молитву: я есть, я есть. Я пока еще есть.
Я хочу в постель, хочу заняться любовью сию секунду.
Я думаю про слово смаковать.
Я бы лошадь съела.