Глава 3
Я выхожу черным ходом в сад, громадный и ухоженный: в центре газон, ива, плакучие сережки; по краям – цветочные бордюры, нарциссы вянут, тюльпаны раскрывают бутоны, разливают цвета. Красные тюльпаны, у стебля кровавые; будто их срезали и теперь они там заживают.
Сад – царство Жены Командора. Я часто видела ее из противоударного окна: коленями на подушке, легкая голубая вуаль на широкой панаме, подле – корзинка с садовым секатором и обрывками бечевки – подвязывать цветы. Всерьез копает Хранитель, отряженный к Командору; Жена распоряжается, тычет тростью. У многих Жен такие сады – есть чем командовать, за чем ухаживать, о чем заботиться.
У меня когда-то был сад. Я помню запах перевернутой земли, пухлые луковицы в руках, налитые, сухой шорох семян под пальцами. Так быстрее проходит время. Иногда Жене Командора выносят стул, и она просто сидит у себя в саду. Издали кажется – мирно.
Ее нет, и я размышляю, где же она: не люблю неожиданно сталкиваться с Женой Командора. Может, шьет у себя в покоях, левая нога на пуфике, потому что у Жены артрит.
Или вяжет шарфы для Ангелов на передовой. Сомневаюсь, что Ангелам эти шарфы нужны; кроме того, Жена Командора вяжет слишком изысканные. Ее не увлекает звездно-крестовой узор, который вяжут многие Жены, – это банально. По кромке ее шарфов маршируют елки, или орлы, или оцепенелые гуманоиды, мальчик и девочка, мальчик и девочка. Не для взрослых шарфы – для детей.
Порой я думаю, что шарфы вообще не отсылаются Ангелам, а распускаются, опять растворяются в нитяных клубках, чтобы когда-нибудь из них вновь вязали. Может, это просто Жены так себя занимают, чтоб у них завелся смысл жизни. Но Жена Командора вяжет, и я ей завидую. Приятно иметь мелкие цели, которых легко достичь.
Почему она завидует мне?
Она со мной не разговаривает – только если без этого никак. Я – живой укор ей; и необходимость.

Впервые мы взглянули друг другу в лицо пять недель назад, когда я получила это назначение. Хранитель с предыдущего подвел меня к парадной двери. В первые дни нам дозволялись парадные двери, но впоследствии предписывался черный ход. Еще ничего не устаканилось, слишком мало времени прошло, никто не понимал, каков же наш статус. Вскоре будет либо только парадная дверь, либо только черный ход.
Тетка Лидия говорила, что выступает за парадную дверь. Ваша служба почетна, говорила она.
Хранитель позвонил, но не прошло и тех мгновений, за которые успеваешь расслышать и подойти, – дверь распахнулась внутрь. Наверное, она ждала с той стороны – я думала увидеть Марфу, но за дверью стояла она, в длинном пепельно-голубом халате, не перепутаешь.
Ты, значит, новенькая, сказала она. Не отодвинулась, чтобы меня пропустить, – так и стояла, загораживая проход. Хотела, чтобы я почувствовала: я не войду в дом, пока она не распорядится. Нынче сплошь косы да камни из-за таких мелочей.
Да, сказала я.
Оставь на крыльце. Это она велела Хранителю – он держал мою сумку. Красная виниловая сумка, небольшая. Была еще другая, с зимней накидкой и теплыми платьями, но она прибудет позже.
Хранитель поставил сумку и отдал честь. Я услышала, как его шаги за спиной удаляются по дорожке, щелкнули ворота, и будто надежная рука отпустила меня. На пороге нового дома всегда одиноко.
Она подождала, пока машина заведется и отъедет. Я не смотрела ей в лицо – только туда, куда могла смотреть, опустив голову: голубая талия, плотная, левая рука на костяном набалдашнике трости, крупные бриллианты на безымянном пальце, точеном когда-то и ныне тщательно обточенном, мягко изгибался подпиленный ноготь на конце узловатого пальца. Будто ироническая улыбка на пальце; будто он насмехался над ней.
Вообще-то можешь войти, сказала она. Развернулась и захромала в прихожую. Закрой за собой дверь.
Я затащила красную сумку внутрь – чего она, несомненно, и хотела – и закрыла дверь. Я молчала. Если тебя не спрашивают, учила Тетка Лидия, лучше рта не открывать. Ты представь себя на их месте, говорила она – стискивая, заламывая руки и нервно, с мольбой, улыбаясь. Им ведь нелегко.
Сюда, сказала Жена Командора. Когда я вошла в ее покои, она уже сидела в кресле – левая нога на пуфике, вышитая подушечка, розы в корзине. Ее вязание валялось на полу, утыканное иголками.
Я стояла перед ней, сложив руки. Ну, сказала она. В руке сигарета – Жена Командора сунула ее в рот и зажала губами, прикуривая. От этого губы ее тончали, выпускали крошечные вертикальные морщинки, как в рекламе губной помады. Зажигалка цвета слоновой кости. Сигареты, наверное, с черного рынка, подумала я, – это меня обнадежило. Даже теперь, хотя больше нет настоящих денег, черный рынок никуда не делся. Черный рынок остается всегда, и всегда остается то, что можно обменять. Эта женщина, значит, способна обойти правила. Но мне-то что обменивать?
Я с вожделением смотрела на сигарету. Для меня сигареты под запретом – а равно алкоголь и кофе.
Значит, со старым как его там не вышло, сказала она.
Да, госпожа, ответила я.
Она вроде как рассмеялась, потом закашлялась. Не повезло ему, сказала она. У тебя это второй, да? Третий, госпожа, сказала я.
Да и тебе не подфартило, сказала она. Опять усмешливое перханье. Можешь сесть. Я это за правило не возьму, но сейчас можешь.
Я села на краешек стула с жесткой спинкой. Я не хотела озираться, не хотела показаться невнимательной; мраморная каминная полка справа, и зеркало над ней, и букет были тогда лишь тенями на грани видимости. Позже мне с лихвой достанет времени их разглядеть.
Лицо Жены Командора теперь очутилось прямо напротив. Кажется, я ее узнала; во всяком случае, она была смутно знакома. Волос почти не видно из-под вуали. До сих пор светлые. Я тогда подумала: наверное, она их красит – краску для волос тоже можно достать на черном рынке, – но теперь я знаю, что нет – настоящая блондинка. Брови выщипаны в тонкие дуги, и на лице навсегда отпечаталось изумление, или ярость, или любознательность, как у напуганного ребенка, но веки под бровями усталые. В отличие от глаз, где ровная злая синева, как июльское небо в солнечный день, синева, которая перед тобою захлопывается. Ее нос когда-то был, что называлось, миленьким, но сейчас для ее лица маловат. Лицо не толстое, но крупное. Вниз от углов рта тянулись две морщины, и подбородок между ними был стиснут, будто кулак.
Я хочу видеть тебя как можно реже, сказала она. Думаю, это взаимно.
Я не ответила, ибо «да» означало бы оскорбление, «нет» – препирательства.
Я знаю, что ты не дура, продолжала она. Затянулась, выдохнула дым. Я читала твое досье. По мне, это просто деловое соглашение. Но если у меня проблемы, я устраиваю проблемы в ответ. Поняла?
Да, госпожа, ответила я.
И не зови меня «госпожа», раздраженно сказала она. Ты же не Марфа.
Я не спросила, как мне полагается ее называть, потому что понимала: она рассчитывает, что мне никогда не представится случая назвать ее как бы то ни было. Разочарование. Я тогда хотела сделать ее старшей сестрой, воплощением матери, чтобы она понимала меня и защищала. На моем предыдущем назначении Жена проводила время главным образом в спальне; Марфы говорили, она пьет. Я хотела, чтобы эта была иной. Хотела думать, что в другое время, в других условиях, в другой жизни она бы мне нравилась. Но я уже видела, что мне она бы не нравилась, а я бы не нравилась ей.
Она затушила полувыкуренную сигарету в маленькой резной пепельнице на тумбочке. Затушила энергично: тычок и поворот, а не десяток благовоспитанных постукиваний, как у многих Жен.
Что касается моего мужа, сказала она, он и есть мой муж. Я хочу, чтобы это было кристально ясно. Пока смерть не разлучит нас. Все.
Да, госпожа, повторила я, забыв. Раньше у девочек были такие куклы – они разговаривали, если потянуть шнурок на спине; по-моему, я так и говорила – монотонно, кукольно. Должно быть, ей хотелось залепить мне пощечину. Им можно бить нас, существует библейский прецедент[4]. Только не орудиями[5]. Лишь руками.
Вот за это, помимо прочего, мы и боролись, сказала Жена Командора и вдруг отвела взгляд, посмотрела на узловатые, усыпанные бриллиантами руки, и я поняла, где видела ее прежде.
Впервые – по телевизору, мне было лет восемь-девять. Когда мама отсыпалась в воскресенье, а я вставала рано и шла к телевизору в мамином кабинете, перещелкивала каналы, искала мультики. Порой, ничего не найдя, я смотрела «Евангельский час для маленьких душ»: там рассказывали библейские истории для детей и пели гимны. Одну женщину звали Яснорада. Солирующее сопрано. Пепельная блондинка, изящная, курносая, огромные синие глаза, во время гимнов она их заводила к потолку. Умела плакать и улыбаться разом, одна-другая слеза элегантно катились из глаз, будто по команде, а голос, трепетный и невесомый, легко взмывал к высоким нотам. Это потом она занялась другими вещами.
Женщина передо мной – Яснорада. Или когда-то ею была. Так что дело обстоит хуже, чем я думала.

Глава 4
Я иду по гравию, который делит пополам газон на задах, аккуратно, как прямой пробор. Ночью лил дождь; трава по сторонам мокрая, в воздухе сырость. Тут и там черви, улики плодородия – пойманы солнцем, полумертвые, гибкие и розовые, точно губы.
Я открываю белую калитку в штакетнике и иду мимо центрального газона к воротам. На дорожке один из прикомандированных к нашему дому Хранителей моет машину. Очевидно, это значит, что Командор дома, у себя, на квартире позади столовой и дальше, где он, похоже, в основном и проводит время.
Машина очень дорогая, «буря»; лучше «колесницы», гораздо лучше приземистого практичного «бегемота»[6]. Разумеется, черная – цвета престижа или погребения, длинная, плавная. Водитель нежно оглаживает ее замшей. Хоть это не изменилось – как мужчины ласкают хорошие машины.
Он в форме Хранителя, но фуражка лихо заломлена, рукава закатаны по локоть: руки загорелые, размеченные пунктирами темной поросли. В углу рта торчит сигарета – значит, ему тоже есть что обменять на черном рынке.
Я знаю, как этого человека зовут: Ник. Я знаю, потому что слышала, как о нем болтали Рита с Корой, а однажды с ним заговорил Командор: Ник, машина мне не понадобится.
Живет он тут же, при доме, над гаражом. Статус низкий: ему не выделили женщины, даже одной. Он не котируется: какой-то дефект, недостаток связей. Но ведет себя так, будто не в курсе или ему плевать. Слишком легкомыслен, недостаточно подобострастен. Может, глуп, но что-то я сомневаюсь. Пахнет жареным, говорили раньше; или: чую запах паленого. Непригодность как аромат. Я невольно представляю, как он пахнет. Не жареным и не паленым: загорелая кожа, влажная на солнце, подернутая дымом. Я вздыхаю, вдыхаю.
Он смотрит на меня, видит, что я смотрю. У него французское лицо, узкое, капризное, сплошь углы и плоскости, складки вокруг рта, где он улыбается. Он в последний раз затягивается, роняет сигарету на дорожку, давит каблуком. Насвистывает. Затем подмигивает.
Я опускаю голову, отворачиваюсь – белые крылышки прячут мое лицо – и шагаю дальше. Он рискнул – но для чего? А если бы я настучала?
Может, это он просто из любезности. Может, увидел мое лицо и решил, что я думаю не о том. Вообще-то я хотела сигарету.
Может, это была проверка – посмотреть, что я сделаю.
Может, он Око[7].
Я открываю ворота и затворяю за собой, глядя в землю, не назад. Тротуар – из красного кирпича. На этом пейзаже я и сосредоточиваюсь – поле прямоугольников, еле волнистое там, где земля вздыбилась после десятилетий зимних морозов. Цвет кирпичей древен, но свеж и ясен. Тротуары ныне чистят гораздо лучше, чем прежде.
Я останавливаюсь на углу и жду. Я раньше не умела ждать. Не меньше служит тот Высокой воле, кто стоит и ждет, говорила Тетка Лидия. Она заставила нас это вызубрить. Еще она говорила: не все из вас дойдут до конца. Некоторые падут на сухую землю или в терние. Некоторые не имеют корня[8]. У нее была родинка на подбородке, эта родинка скакала, когда Тетка Лидия открывала рот. Говорила: считайте, что вы семена, – и голос ее заговорщицки ластился, как у женщин, что преподавали детям балет, они еще говорили: а теперь поднимите руки; вообразим, что мы деревья.
Я стою на углу, воображая, что я дерево.

Силуэт, красный с белыми крылышками вокруг лица, такой же, как мой силуэт, неопределимая женщина в красном, с корзинкой, шагает ко мне по кирпичному тротуару. Подходит, и мы глядим друг другу в лицо, в белые тканые тоннели, что обрамляют нас. Да, это она.
– Благословен плод[9], – говорит она. Так у нас принято здороваться.
– Да разверзнет Господь, – говорю я. Так у нас принято отвечать. Мы вместе идем мимо больших домов к центру. Нам разрешается туда ходить только парами. Якобы ради нашей безопасности, хотя это абсурд: мы и так прекрасно защищены. Правда же такова: она шпионит за мной, а я за ней. Если одна ускользнет из сетей из-за того, что случится в одну из наших ежедневных прогулок, расплачиваться будет другая.
Эта женщина – моя спутница последние две недели. Не знаю, что случилось с предыдущей. В один прекрасный день она просто не появилась, а на ее месте возникла эта. О таких вещах не спрашиваешь, поскольку возможного ответа обычно не хочешь знать. Да и не будет никакого ответа.
Она чуть пухлее меня. Кареглазая. Ее зовут Гленова, и больше я о ней почти ничего не знаю. Ходит скромно, опустив голову, стиснув руки в красных перчатках, крошечными шажками, словно дрессированная свинья на задних ногах. В наши прогулки я не слышала от нее ни единого неортодоксального слова – но и она от меня ничего такого не слышала. Может, она и впрямь правоверная, Служанка до мозга костей. Я не могу рисковать.
– Я слышала, война протекает хорошо, – говорит она.
– Хвала, – отвечаю я.
– Нам ниспослана хорошая погода.
– И я с радостью ее принимаю[10].
– День прошел, и вновь поразили мятежников.
– Хвала. – Я не спрашиваю, откуда она знает. – Кто они были?
– Баптисты. У них была цитадель в Синих холмах. Выкурили их оттуда.
– Хвала.
Порой мне хочется, чтоб она заткнулась наконец и дала мне мирно прогуляться. Но я жажду новостей, любых новостей; даже вранье наверняка что-то значит.
Мы подходим к первой заставе – вроде ограды вокруг дорожных ремонтников или раскопанной канализации: деревянная полосатая крестовина, черно-желтая, красный шестиугольник, означающий «Стоп». У ворот фонари – не горят, потому что не ночь. Я знаю: над нами прожекторы на телефонных столбах, на случай ЧП, а по обочинам люди с автоматами в дотах. Я не вижу прожекторов и дотов, у меня на лице шоры. Я просто знаю, что они там.
Позади заставы подле узких ворот нас ждут двое в зеленой форме Хранителей Веры, с гербами на плечах и беретах: два скрещенных меча над белым треугольником. Хранители – не настоящие солдаты. Их отряжают на полицейские задания и прочую лакейскую работу – перекапывать сад Жены Командора, например, – и они глупы, либо стары, либо покалечены, либо слишком молоды, не считая тех, которые тайные Очи.
Эти двое очень молоды: у одного усы еле пробиваются, у другого все лицо в прыщах. Их юность трогательна, но нельзя поддаться на обман, я знаю. Молодые, как правило, всех опаснее, фанатичнее, дерганее с оружием. Еще не научились жить ползком сквозь время. С ними нужно медленно.
На той неделе где-то здесь застрелили женщину. Марфу. Она шарила в карманах, искала пропуск, а они решили, что она сейчас вынет бомбу. Думали, она переодетый мужчина. Случались такие инциденты.
Рита и Кора ее знали. Я слышала, как они разговаривали в кухне.
Работают, чего уж, сказала Кора. Ради нашей безопасности.
Что уж безопаснее мертвяка, огрызнулась Рита. Она никуда не лезла. Нечего было в нее палить.
Это ж нечаянно вышло, сказала Кора.
Нечаянно не бывает, сказала Рита. Все нарочно. Я слышала, как она грохочет кастрюлями в раковине.
Зато кто-нибудь еще дважды подумает, стоит ли этот дом взрывать, сказала Кора.
Все равно, сказала Рита. Она трудилась как пчелка. Нехорошая смерть.
Бывает и похуже, ответила Кора. Эта хоть быстрая.
На вкус и цвет, сказала Рита. Мне бы лучше чуточку времени до того. Чтобы все уладить.

Два молодых Хранителя отдают нам честь – три пальца к берету. Нам полагаются эти знаки внимания. Вроде как уважение – такова природа нашей службы.
Мы извлекаем бумаги из карманов на «молниях» в широких рукавах, наши пропуска изучаются и штампуются. Один Хранитель отправляется в дот направо вбить наши номера в Комптроль.
Возвращая мне пропуск, Хранитель – тот, который с персиковыми усами, – склоняется, пытаясь заглянуть мне в лицо. Я поднимаю голову, помогаю ему, и он видит мои глаза, а я его, и он вспыхивает. Длинная скорбная физиономия, будто овечья, но с большими собачьими глазами – спаниеля, не терьера. Кожа бледная, на вид нездорово нежная, будто под струпьями. И все равно я думаю, как прикоснулась бы ладонью к нему, к этому оголенному лицу. Первым отворачивается он.
Это событие, крохотное ослушание, такое крохотное, что неразличимо, но подобные мгновения – моя награда, я храню их, будто конфеты, что копила в детстве в глубине ящика стола. Каждое мгновение – шанс, малюсенький глазок.
А если б я пришла ночью, когда он один на дежурстве, – хотя никто не позволит такого одиночества, – и допустила бы его за белые свои крылышки? Если б содрала с себя красный саван, показалась ему – им – в неверном свете фонарей? Вот, наверное, о чем они думают порой, беспрерывно торча на заставе, где никто не появляется, лишь Командоры Праведников в черных шелестящих авто или их голубые Жены и дочери под белыми вуалями, что послушно устремились на Избавление или Молитвонаду, или их унылые зеленые Марфы, или изредка Родомобиль, или их красные Служанки пешком. А иногда черный фургон с белым крылатым глазом на боку. Окна фургонов затемнены, а мужчины на передних сиденьях носят черные очки: двойная тьма.
Фургоны, конечно, беззвучнее других машин. Когда они проезжают, мы отводим глаза. Если изнутри доносится шум, мы стараемся не слышать. Ничье сердце не предано вполне[11].
Пропускной пункт фургоны пролетают без остановки, по единому взмаху руки. Хранители не захотят рисковать – заглядывать внутрь, обыскивать, сомневаться. Что бы они там ни думали.
Если они думают; по их виду не поймешь.
Но скорее всего, они не представляют одежду, что валяется на лужайке. Если они думают: поцелуй, то за ним тут же включается прожектор и щелкают выстрелы. Вместо этого они думают о долге, о повышении до Ангелов, о том, что, может, им позволят жениться, а потом, если они добьются власти и проживут достаточно долго, им назначат собственную Служанку.

Усатый открывает нам калитку для пешеходов и отступает подальше, а мы идем. Мы уходим, и я знаю: они смотрят нам вслед, эти двое, которым пока запрещено прикасаться к женщине. Они касаются глазами, и я чуть повожу бедрами, и колышется широкая красная юбка. Будто показывать нос из-за забора или соблазнять пса костью, до которой ему не дотянуться, и мне стыдно, потому что они ни в чем не виноваты, они слишком молоды.
Затем я понимаю, что вообще-то мне не стыдно. Мне нравится власть; власть собачьей кости, эта власть пассивна, однако она есть. Надеюсь, при виде нас у них встает и они исподтишка трутся о крашеные заборы. Они будут страдать – позже, ночью, в уставных койках. У них нет отдушин, кроме них самих, а это святотатство. Больше нет журналов, нет фильмов, нет суррогатов; только я и моя тень, что уходит от двух мужчин, и те стоят по стойке «смирно», окаменели возле КПП и смотрят, как удаляются наши силуэты.

Глава 5
Я, удвоенная, иду по улице. Мы уже не в Командорском районе, но здесь тоже большие дома. Перед одним Хранитель косит газон. Газоны причесаны, фасады элегантны, неплохо залатаны; точно красивые фотографии из старых журналов про сад, дом и интерьер. То же безлюдье, то же сонное забытье. Улица – почти как музей или макет города: вот, мол, как люди жили прежде. Как и на фотографиях, в музеях, на макетах городов, детей тут нет.
Вот оно, сердце Галаада[12], куда война вторгается только с телеэкранов. Где окраины, мы точно не знаем, они плавают согласно атакам и контратакам, но здесь – центр, где ничто не движется. Республика Галаад, говорила Тетка Лидия, не знает границ. Галаад – у вас в душе.
Здесь когда-то жили врачи, адвокаты, преподаватели из университета. Адвокатов больше нет, а университет закрыли.
Мы с Люком иногда гуляли тут, по этим улицам. Рассуждали, как купим вот такой примерно дом, старый большой дом, починим его. У нас будет сад, качели для детей. У нас будут дети. Мы знали: маловероятно, что мы сможем себе такое позволить, но то была тема для разговора, воскресная игра. Ныне такая свобода мнится почти невесомой.

Мы сворачиваем на главную улицу, где движение живее. Мимо едут машины – в основном черные, еще серые и коричневые. Женщины с корзинками, одни в красном, другие в тускло-зеленом – Марфы, третьи в полосатых платьях, красных, синих, зеленых, дешевых, убогих – опознавательный признак бедняцких женщин. Называются Эконожены. Этих женщин не разделяют по функциям. Им приходится делать все; если могут. Иногда попадается женщина в черном – вдова. Раньше их было больше, но, по-моему, они сокращаются.
Жен Командоров на тротуаре не увидишь. Только в машинах.
Здесь тротуары цементные. Я, как маленькая, стараюсь не ступать на трещины. Я помню свои ноги на этих тротуарах, помню, что я тогда носила. Иногда кроссовки, с пружинящей подошвой и вентиляцией, с блестящими тряпочными звездами, что отражали свет в темноте. Правда, я никогда не бегала по ночам; а днем – только вдоль оживленных дорог.
Женщин тогда не защищали.
Я помню правила – неписаные, но их заучивала любая: никогда не открывай дверь незнакомцу, даже если он утверждает, что из полиции. Пусть подсунет удостоверение под дверь. Не тормози на дороге, чтобы помочь водителю, у которого якобы неполадки. Не открывай замки, жми вперед. Если кто-то свистит, не оборачивайся. Не ходи одна в прачечные самообслуживания по ночам.
Я думаю о прачечных. Что я туда надевала: шорты, джинсы, треники. Что я туда загружала: собственную одежду, собственное мыло, собственные деньги – деньги, которые сама заработала. Я думаю о том, каково иметь такую власть.
Теперь мы красными парами ходим по той же улице, и ни один мужчина не орет нам непристойностей, не заговаривает, не касается. Никто не свистит.
Свобода бывает разная, говорила Тетка Лидия. Свобода для и свобода от. Во времена анархии была свобода для. Теперь вам дарована свобода от. Не стоит ее недооценивать.

Справа перед нами – магазин, где мы заказываем платья. Некоторые называют их одеяниями – подходящее слово. О деяниях рук Его не помышляют[13]. Над магазином громадная деревянная вывеска в форме золотой лилии: магазин называется «Полевые лилии»[14]. Видно, где под лилией закрасили буквы, – решили, что даже названия магазинов для нас чересчур искусительны. Теперь такие заведения различаются только символами.
В прежние времена «Лилии» были кинотеатром. Туда толпами бегали школьницы; каждую весну шел фестиваль Хамфри Богарта; Лорен Баколл или Кэтрин Хепбёрн[15], женщины сами по себе, принимали решения и раскрывали души. Носили блузки на пуговицах, что намекало на возможность слова обнаженный. Эти женщины могли обнажаться – или нет. Казалось, у них был выбор. Казалось, у нас тогда был выбор. Мы – общество, говорила Тетка Лидия, подыхающее от избытка выбора.
Не знаю, когда закрыли фестиваль. Наверное, я уже выросла. Поэтому не заметила.
Мы идем не в «Лилии», а через дорогу и в переулок. Первая остановка, тоже под деревянной вывеской: три яйца, пчела, корова. «Молоко и мед»[16]. Здесь очередь, и мы ждем парами. Я вижу, у них сегодня апельсины. С тех пор как Центральная Америка с боями отошла Либертеосу, апельсинов не достать: то они есть, то их нет. Война пагубна для калифорнийских апельсинов, и даже на Флориду особой надежды нет, когда повсюду КПП и взрываются железные дороги. Я смотрю на апельсины – мне хочется апельсин. Но я не взяла талонов на апельсины. Наверное, вернусь и скажу про апельсины Рите. Ей будет приятно. Уже кое-что, чуточное достижение – вызвать к жизни апельсины.
Те, чья очередь подошла, через прилавок отдают талоны двум мужчинам в хранительской форме. Почти никто не разговаривает, но слышно шуршание, и женские головы украдкой поворачиваются: здесь, в магазинах, можно встретить знакомых – по прежним временам или по Красному Центру. Увидеть лицо – уже радость. Если б я могла увидеть Мойру, просто увидеть, знать, что она по-прежнему существует. Теперь сложно представить, каково это – дружить.
Но Гленова подле меня головой не крутит. Может, у нее не осталось знакомых. Может, все они исчезли, все женщины, которых она знала. А может, не хочет, чтобы ее видели. Стоит безмолвно, очи долу.
Мы стоим в этой нашей двойной очереди, дверь открывается, и входят две женщины, обе в красном, обе с белыми крылышками Служанок. Одна весьма беременна; под свободным платьем победоносно разбух живот. В магазине шевеление, шепотки, хоровой выдох; мы невольно оборачиваемся, чтобы лучше видеть, не прячем глаз; в пальцах зуд – нам хочется ее коснуться. Она для нас – явление волшебства, объект зависти и желания, мы жаждем ее. Она – флаг на башне, она показывает нам, что еще можно сделать: мы тоже можем спастись.
Женщины шепчутся почти вслух, до того разволновались.
– Кто это? – слышится рядом.
– Уэйнова. Нет. Уорренова.
– Пижонка, – шипит голос – и это правда. Настолько беременная не обязана выходить, не обязана отправляться по магазинам. Ей больше не полагаются ежедневные прогулки, чтобы мышцы живота работали как следует. Ей нужны только упражнения на полу, дыхательная муштра. Она могла бы остаться дома. И к тому же ей опасно выходить, ее за дверью должен ждать Хранитель. Она теперь – носительница жизни, а значит, ближе к смерти, ей нужна особая защита. Ревность доконает, например, – такое случалось. Теперь желанны все дети – только не всем желанны.
Но может, прогулка – ее каприз, а капризам потакают, если дело зашло так далеко и выкидыша не случилось. А может, она из этих, Давай грузи, я справлюсь,  – мученица. Я мельком вижу ее лицо, когда она озирается. Голос был прав. Она пришла похвастаться. Она сияет, она цветет, наслаждается каждой секундой.
– Тихо, – говорит Хранитель за прилавком, и мы умолкаем, будто школьницы.
Мы с Гленовой уже у прилавка. Отдаем талоны, и один Хранитель вбивает их номера в Компостер, а другой выдает нам покупки – молоко, яйца. Мы складываем их в корзинки и выходим мимо беременной и ее компаньонки, которая в сравнении кажется тощей, усохшей, как и все мы. Живот у беременной – точно гигантский фрукт. Великанский, слово из детства. Ее руки лежат на животе, будто защищая его или что-то из него вбирая – тепло и силу.
Когда я прохожу, она смотрит мне в лицо, в глаза, и я ее узнаю. Мы вместе были в Красном Центре, она выкормыш Тетки Лидии. Мне она никогда не нравилась. В прежние времена ее звали Джанин.
В общем, Джанин смотрит на меня, и в уголках ее рта прячется ухмылка. Она переводит взгляд на мой живот, плоский под красной тканью, и крылышки закрывают ее лицо. Мне виден лишь кусочек лба и розоватый кончик носа.

Потом мы идем во «Всякую плоть»[17], помеченную большой деревянной свиной котлетой, болтающейся на двух цепях. Здесь очередь поменьше: мясо дорого, и даже Командоры едят его не каждый день. Гленова, однако, берет стейк – второй раз за неделю. Расскажу Марфам: они любят такие новости. Им очень любопытно, как ведутся дела в других домах; эти мелочные слухи дают им повод для гордости или недовольства.
Я беру цыпленка, завернутого в вощенку и стянутого бечевкой.
Пластика теперь мало. Помню эти нескончаемые целлофановые пакеты из супермаркетов; мне было неприятно их выбрасывать, и я совала пакеты под раковину, а затем наставал день, когда у них случалось перенаселение, я открывала дверцу, и они выпирали, скользили по полу. Люк жаловался. Периодически сгребал пакеты и выбрасывал все скопом.
А вдруг она пакет на голову наденет, говорил он. Сама знаешь, как дети играют. Не наденет, возражала я. Она слишком большая. (Или слишком умная, или слишком везучая.) Но меня холодом скручивал страх, а потом – вина за мою беспечность. Это правда, я слишком многое принимала как должное; в те времена я доверяла судьбе. Я их положу в буфете повыше. Да выброси ты их, говорил он, мы все равно ими не пользуемся. Мешки для мусора, говорила я. А он отвечал…
Не здесь и не сейчас. Люди смотрят. Я поворачиваюсь, вижу свои очертания в зеркальной витрине. Значит, мы вышли, мы на улице.
К нам приближается группа. Туристы – похоже, из Японии, какая-нибудь торговая делегация на экскурсии по историческим местам или в поисках местного колорита. Миниатюрные, опрятные; у каждого или каждой камера, каждый или каждая улыбается. Они озираются, глаза горят, головы набок склонили, точно дрозды, сама их бодрость агрессивна, и я не могу отвести глаз. Я давным-давно не видела на женщинах таких коротких юбок. Чуть ниже колена, и ноги под ними почти голы в тонких чулках, вопиющи, и высокие каблуки, ремешками привязанные к ступням, – будто изящные орудия пыток. Женщины пошатываются на этих шипах, как на ходулях, теряя равновесие; спины выгнуты, выпячены ягодицы. Головы непокрыты, и волосы тоже на виду, во всей своей черноте и сексуальности. Красная помада очерчивает влажные провалы ртов, словно каракули на стене в туалете былых времен.
Я замираю. Гленова останавливается рядом, и я знаю: она тоже не может оторвать от женщин глаз. Мы зачарованы, и еще нам противно. Они будто голые. Как мало времени понадобилось, чтоб изменить наши взгляды на такие вещи.
Потом я думаю: я сама так одевалась. И то была свобода.
Европеизированные , вот нас как называли.
Японские туристы приближаются к нам, щебечут, и мы не успеваем вовремя отвернуться: они видят наши лица.
При них переводчик в шаблонном синем костюме и красном узорчатом галстуке с булавкой: булавочная головка – крылатый глаз. Переводчик отделяется от группы, выступает вперед, к нам, загораживая дорогу. Туристы толпятся у него за спиной; один нацеливает камеру.
– Простите, – говорит он нам обеим довольно вежливо, – они спрашивают, нельзя ли вас сфотографировать.
Я вперяю взгляд в тротуар, качаю головой: нет. Им полагается видеть только крылышки, клочок лица, подбородок и кусочек губ. Не глаза. Мне хватает ума не глядеть переводчику в лицо. Большинство переводчиков – Очи; во всяком случае, так говорят.
Мне также хватает ума не отвечать «да». Скромность – это невидимость, говорила Тетка Лидия. Не забывайте об этом. Если вас увидели – вас увидели,  – значит, – ее голос вздрагивал, – в вас проникли. А вы, девочки, должны быть непроницаемы. Она звала нас девочками.
Гленова тоже безмолвствует. Засунула руки в красных перчатках в рукава, спрятала.
Переводчик оборачивается к группе, выдает иноязычное стаккато. Я знаю, что он скажет, я знаю текст. Он сообщит им, что у женщин здесь иные обычаи, что для них взгляд через объектив камеры – насилие.
Я гляжу вниз, на тротуар, зачарованная женскими ногами. Одна японка – в босоножках с открытым мыском, ногти выкрашены розовым. Я помню запах лака для ногтей, и как он морщился, если наложить второй слой чересчур быстро, и атласный мазок прозрачных колготок по коже, и как ощущались пальцы, всем весом тела вдавленные в отверстие мыска. Женщина с крашеными ногтями переминается на месте. Я ощущаю ее туфли на собственных ногах. От запаха лака меня стискивает голод.
– Простите, – снова обращается к нам переводчик. Я киваю – мол, слышу.
– Он спрашивает, счастливы ли вы, – говорит переводчик. Я представляю себе их любопытство: Они счастливы? Как они могут быть счастливы? Я ощущаю, как скользят по нам блестящие черные глаза, как японцы чуточку наклонились вперед, чтобы расслышать ответы, – особенно женщины, хотя мужчины тоже: мы – тайна, мы запретны, мы их волнуем.
Гленова ни слова не говорит. Пауза. Но иногда и промолчать опасно.
– Да, мы очень счастливы, – шепчу я. Надо же было что-то сказать. А что тут скажешь?

Глава 9
Значит, МОЯ комната. Должно же появиться наконец пространство, которое я объявлю своим, даже во времена, угодные им.
Я жду в моей комнате, которая в данную секунду – комната ожидания. Когда я ложусь спать, она спальня. Занавески еще колышутся на ветерке, солнце снаружи по-прежнему сияет, хоть и не лупит прямо в окно. Сдвинулось к западу. Я стараюсь не рассказывать историй – во всяком случае, не эту.

Кто-то жил до меня в этой комнате. Кто-то мне подобный – или просто мне нравится в это верить.
Я узнала об этом через три дня после того, как сюда въехала.
Времени было полно. Я решила исследовать комнату. Неторопливо, как исследуешь номер в гостинице, не ожидая сюрпризов, открывая и закрывая ящики стола, дверцы шкафа, разворачивая брусочки мыла в обертках, тыча в подушки. Окажусь ли я вновь в гостинице? Как я их транжирила, эти комнаты, эту свободу от чужих глаз.
Арендованную привилегию.
Днем, когда Люк еще бежал от жены, когда я еще оставалась его фантазией. До того как мы поженились и я затвердела. Я всегда приезжала первой, снимала номер. Не так уж часто, но теперь кажется – десятилетия, эпоха; я помню, что надевала, каждую блузку, каждый шарф. Я вышагивала по номеру, ждала его, включала и выключала телевизор, касалась парфюмом за ушами – «Опиум», да. В китайских флаконах, красных с золотом.
Я нервничала. Откуда мне было знать, что он меня любит? Может, просто интрижка. Отчего мы вечно говорили «просто»? С другой стороны, в те времена мужчины и женщины примеряли друг друга небрежно, точно костюмы, и отбрасывали все, что не подходит.
Стук в дверь; я открывала, меня переполняло облегчение, желание. Он был такой моментальный, такой сгущенный. И все равно казалось, что ему нет предела. Потом мы лежали в этих кроватях под вечер, касались друг друга, разговаривали. Возможно, невозможно. Как поступить? Мы думали, у нас такие серьезные проблемы. Откуда нам было знать, что мы счастливы?
Но теперь я скучаю и по самим гостиничным номерам, даже по кошмарным картинкам на стенах, пейзажам с листопадами или тающим снегом на древесине, или женщинам в старинных костюмах, с личиками китайских кукол, с турнюрами и парасольками, или грустноглазым клоунам, или чашам с фруктами, мертвенными и жесткими. Свежие полотенца, готовые к порче, мусорные корзины гостеприимно разинули рты, заманивают беспечный мусор. Беспечный. В этих номерах я была беспечна. Я могла поднять телефонную трубку, и на подносе появлялась еда – еда, которую я сама выбрала. Вредная еда, без сомнения, да еще алкоголь. В ящиках шкафов валялись Библии, их сунуло туда какое-нибудь благотворительное общество, хотя, наверное, их почти никто не читал. И были открытки с видами гостиницы, можно было написать на открытке слова и послать кому захочется. Сейчас все это кажется нереальным; как будто сочиняешь.
Так вот. Я обследовала эту комнату – неторопливо, значит, как гостиничный номер, не транжиря. Я не хотела обследовать ее за раз, я хотела, чтоб это продлилось. Про себя разделила ее на секторы; разрешала себе один сектор в день. И этот сектор я изучала с предельным тщанием: неровности штукатурки под обоями, царапины под верхним слоем краски на плинтусе и подоконнике, пятна на матрасе, ибо я далеко зашла: я даже поднимала покрывала и простыни с кровати, складывала их, по чуть-чуть, чтобы успеть разложить, если кто зайдет.
Пятна на матрасе. Точно высохшие лепестки. Давние. Старая любовь; в этой комнате не бывает иной.
Увидев это, эти улики, оставленные двумя людьми, улики любви или чего-то похожего, хотя бы желания, хотя бы касания двух людей, что ныне, должно быть, одряхлели или мертвы, я вновь застелила постель и легла. Я глядела в слепой штукатурный глаз потолка. Хотела почувствовать, как рядом лежит Люк. Эти приступы прошлого наваливаются, точно обмороки, в голове прокатывается волна. Порой они еле выносимы. Что же делать, что же делать, думала я. Ничего не сделаешь. Не меньше служит тот Высокой воле, кто стоит и ждет. Или лежит и ждет. Я знаю, отчего стекло в окне противоударное и почему убрали люстру. Я хотела почувствовать, как рядом лежит Люк, но не хватало места.

Шкаф я оставила до третьего дня. Сначала внимательно оглядела дверцы, снаружи и внутри, потом стенки с латунными крючками – как же это они проглядели крючки? Почему не сняли? Слишком близко к полу? Но все равно, один чулок – и готово. И трубка с пластиковыми вешалками, на них висят мои платья, красная шерстяная накидка для холодов, шаль. Я встала на колени, чтобы рассмотреть дно, и нашла: крохотные буковки, вроде довольно свежие, нацарапаны булавкой или, может, просто ногтем, в углу, куда падала самая густая тень: Nolite te bastardes carborundorum.
Я понятия не имела, что это означает или хотя бы на каком языке. Я подумала, может, латынь, но латыни я совсем не знала. И все же это послание, написанное и уже потому запрещенное, и его еще никто не нашел. Только я, кому оно адресовано. Оно адресовано той, которая придет следом.
Мне приятно раздумывать о послании. Приятно думать, что я общаюсь с ней, с этой неизвестной женщиной. Ибо она неизвестна, а если известна, мне о ней никогда не говорили. Мне приятно знать, что ее запретное послание пробилось хотя бы к одному человеку, прибилось к стене моего шкафа, было открыто мною и прочитано. Порой я повторяю про себя слова. Маленькая радость. Я представляю себе ту, кто их написала; мне кажется, она мне ровесница – может, чуть помоложе. Я превратила ее в Мойру, Мойру, какой та была в колледже, за стенкой: ловкая, веселая, сильная, одно время на велосипеде и с походным рюкзаком. Веснушки, думаю; находчива, непочтительна.
Интересно, кто она была или есть и что с ней стало.
Я подкатила к Рите в тот день, когда нашла послание.
А что за женщина жила в той комнате? спросила я. До меня? Спроси я иначе, спроси я: а до меня в той комнате жила женщина? – я бы, может, и не получила ответа.
Которая? спросила она; ворчливо, подозрительно, но, с другой стороны, она всегда со мной так разговаривает.
Значит, было несколько. Кто-то не прожил тут весь срок службы, все два года. Кого-то отослали по той или иной причине. А может, не отосланы; умерли?
Бойкая такая. Я просто гадала. С веснушками.
Знакомая, что ль? спросила Рита, просто исходя подозрениями.
Я ее знала прежде, солгала я. Я слыхала, она тут была. Это ее успокоило. Она понимала, что должно где-то быть тайное сарафанное радио, подполье своего рода. У нее не вышло, сказала она.
Что именно? спросила я, стараясь, чтоб прозвучало как можно нейтральнее.
Но Рита поджала губы. Я тут как ребенок: есть вещи, которые мне рассказывать не полагается. Много будешь знать – скоро состаришься, вот и все, что она мне ответила.

Глава 10
Иногда я пою про себя, мысленно; что-нибудь горестное, скорбное, пресвитерианское:
Дивная милость, дар благосклонный,
Пела несчастному: верь.
Прежде заблудший, ныне спасенный,
Я свободен теперь [24].

Не уверена, что слова правильные. Не помню. Таких песен больше не поют прилюдно, особенно тех, в которых есть слово свободен. Считается, что они слишком опасны. Удел противозаконных сект.
Я так одинок, малышка,
Я так одинок, малышка,
Я просто готов умереть [25].

Эта тоже противозаконна. Я ее слышала на старой маминой кассете; у мамы был скрипучий и ненадежный механизм, еще умевший такое играть. Мама ставила пленку, когда к ней приходили подруги и они выпивали.
Я нечасто так пою. У меня от этого горло саднит.
Музыки в этом доме почти нет, разве та, что по телевизору. Иногда Рита мурлычет, когда месит тесто или лущит горох; бессловесный гул, немелодичный, невнятный. А временами из парадных покоев доносится тоненький голосок Яснорады – с пластинки, записанной сто лет назад; теперь она крутит пластинку потихоньку, чтоб не застукали, и сидит, вяжет, вспоминает прежнюю, отнятую славу: Аллилуйя.

На удивление тепло. Такие дома прогреваются на солнце – у них слабая изоляция. Вокруг меня воздух застаивается, невзирая на слабое течение, на дыхание из окна через занавески. Я бы хотела распахнуть окно до упора. Еще чуть-чуть, и нам разрешат переодеться в летние платья.
Летние платья распакованы и висят в шкафу, две штуки, чистый хлопок, лучше синтетических, которые подешевле, но все равно в духоту, в июле и августе, мы в них потеем. Зато на солнце не сгорите, говорила Тетка Лидия. Как женщины раньше выставляли себя напоказ. Мазали себя жиром, точно мясо на шампуре, голые плечи, спины, на улице, на людях; и ноги, даже без чулок, – неудивительно, что случались такие вещи. Вещи – вот как называла она все до того безвкусное, грязное или ужасное, что и с губ сорваться не могло. Для нее жить благополучно – значит жить, избегая вещей, исключая вещи. Эти вещи с приличными женщинами не случаются. И вещи так вредны для лица, очень вредны, вся сморщиваешься, как сушеное яблоко. Только она забыла: нам теперь не полагается заботиться о лице.
В парке, говорила Тетка Лидия, валялись на одеялах, иногда вместе мужчины и женщины, – и тут она принималась рыдать, стояла перед нами и рыдала у нас на глазах.
Я так стараюсь, говорила она. Я стараюсь дать вам шанс, какой только можно. Она помаргивала: слишком яркий свет, тряслись губы – рамка для передних зубов, которые чуть выдавались вперед, длинные и желтоватые, – и я вспоминала дохлых мышек; мы находили их на пороге, когда жили в доме, все втроем – вчетвером, если считать кошку, которая и оставляла нам эти подношения.
Тетка Лидия прижимала ладонь ко рту дохлого грызуна. Через минуту опускала руку. Мне тоже захотелось плакать – она мне напомнила. Если б только она сама их не жевала, говорила я Люку.
Вы что думаете, мне легко? спрашивала Тетка Лидия.

Мойра – ворвалась ко мне в комнату, уронила джинсовую куртку на пол. Сиги есть?
В сумке, ответила я. Только спичек нету.
Она роется в сумочке. Выкинула бы ты весь этот мусор, говорит она. Хочу закатить шлюховерную вечеринку.
Что закатить? спрашиваю я. Бесполезно пытаться работать, Мойра не даст, она – будто кошка, что прокрадывается на страницу, которую читаешь.
Ну, знаешь, как «Таппервер»[26], только с нижним бельем. Шлюшьи фиговины. Кружевные промежности, подвязки на застежках. Лифчики, которые сиськи подпирают. Она выуживает мою зажигалку, прикуривает сигарету, обнаруженную в сумочке. Будешь? Кидает мне пачку – поразительная щедрость, если учесть, что сигареты мои.
Большое тебе спасибо, кисло говорю я. Ты чокнулась. Где ты вообще мысли такие берешь?
Подрабатывала, отвечает Мойра. У меня связи. Матушкины подруги. Большое дело в пригородах. Как только покрываются старческими пятнами, тут же решают, что пора давить конкурентов. «Порномарты» и чего только душа пожелает.
Я смеюсь. Она всегда меня смешила.
Но здесь-то? говорю я. Кто придет? Кому это надо?
Учиться никогда не рано, отвечает она. Пошли, будет круто. От смеха описаемся.

И вот так мы тогда жили? Но мы жили обычно. Как правило, все так живут. Что ни происходит, все обычно. Даже вот это теперь – обычно.
Как обычно, жили мы легкомысленно. Легкомыслие – не то же, что легкость мысли; над ним не надо трудиться.
Мгновенно ничто не меняется: в постепенно закипающей ванне сваришься заживо и не заметишь. Конечно, были репортажи в газетах, трупы в канавах или в лесах, забитые до смерти или изувеченные, жертвы насилия, как тогда выражались, но то были другие женщины, и мужчины, сотворившие такое, были другие мужчины. Мы таких не знали. Газетные репортажи казались дурными снами, что приснились не нам. Какой кошмар, говорили мы, – и впрямь кошмар, но кошмар, лишенный правдоподобия. Слишком мелодраматичный – в том измерении, которое не пересекалось с нашими жизнями.
Мы не попадали в газеты. Мы жили вдоль кромки шрифта на пустых белых полях. Там было свободнее.
Мы жили в пробелах между историями.

Внизу, на дорожке, взрыкивает заведенный двигатель. В округе тихо, машин мало, такие звуки слышишь очень ясно: автомобильный мотор, газонокосилка, щелчки секатора, хлопок двери. Вопль был бы отчетлив, и выстрел тоже, если б они здесь прозвучали. Порой вдали воют сирены.
Я подхожу к окну, сажусь на канапе – слишком узкое, неудобно. На нем жесткая подушечка с вышитой наволочкой: печатные буквы ВЕРА, вокруг венок из лилий. ВЕРА – увядшая голубизна, листья лилий – тусклая зелень. Эту подушку где-то использовали, потрепали, но недостаточно, чтобы выбросить. Как-то ее проглядели.
Долгие минуты, десятки минут я могу сидеть, взглядом скользя по буквам: ВЕРА. Вот и все, что мне дали почитать. А если б меня застукали, это бы считалось? Это же не я положила сюда подушку.
Мотор урчит, и я наклоняюсь, закрывая лицо белой занавеской, точно вуалью. Занавеска тонкая, мне сквозь нее видно. Если прижаться лбом к стеклу и посмотреть вниз, я вижу заднюю половину «бури». Снаружи ни души, но под моим взглядом появляется Ник, подходит к задней дверце, открывает, стоит навытяжку. Фуражка нахлобучена прямо, рукава опущены и застегнуты. Лица не видно, потому что я гляжу сверху.
Вот выходит Командор. Его я вижу мельком, укороченного, – он идет к машине. Без шляпы – значит, не на официальное торжество. Седые волосы. Если хочется быть любезной, можно сказать – серебристые. Что-то не хочется мне быть любезной. Предыдущий был лыс, так что, видимо, дела налаживаются.
Если б я могла плюнуть из окна или чем-нибудь кинуть – подушкой, например, – я бы, наверное, в него попала.
Мы с Мойрой, у нас бумажные пакеты с водой. Водяные бомбочки, вот как их называли. Высунулись из окна моей спальни в общаге, швыряем вниз парням на головы. Это Мойра придумала. Что они такое делали? По лестнице зачем-то лезли. За нашим нижним бельем.
Общага прежде была совместная, в одном туалете до сих пор писсуары. Но когда я там поселилась, мужчин и женщин снова развели.
Командор горбится, забирается внутрь, пропадает, и Ник закрывает дверцу. Секунду спустя машина пятится по дорожке на улицу и исчезает за изгородью.
Мне бы надо ненавидеть этого человека. Я знаю, что должна ненавидеть, но чувствую иное. То, что я чувствую, гораздо сложнее. Не знаю, как назвать. Не любовь.

Глава 11
Вчера утром я ездила к врачу. Меня возили – возил Хранитель с красной нарукавной повязкой, один из тех, которые за это отвечают. Мы ехали в красной машине, он спереди, я сзади. Близняшка со мной не ездила; в таких случаях я одиночка.
Меня возят к врачу раз в месяц на анализы: моча, гормоны, мазок на онкологию, анализ крови; все как прежде, только теперь это обязательно.
Кабинет врача – в модерновом конторском здании. Мы едем в лифте молча, Хранитель – ко мне лицом. В черной зеркальной стене я вижу его затылок. В кабинет я захожу одна; он ждет в коридоре с другими Хранителями, на стуле – там для того стулья и выставили.
В комнате ожидания еще три женщины в красном; этот врач – специалист. Мы исподтишка разглядываем друг друга, оцениваем животы: повезло кому-нибудь? Медбрат вбивает наши имена и номера пропусков в Компидент – проверяет, те ли мы, кем нам полагается быть. Он ростом футов, наверное, шесть, лет под сорок, шрам наискось через щеку; медбрат сидит, печатает, руки великоваты для клавиатуры, в наплечной кобуре пистолет.
Меня вызывают, и я вхожу во внутренний кабинет. Белый, безликий, как и внешний, только ширма стоит, на раме натянута красная ткань, на ткани рисунок – золотой глаз, а под ним две змеи оплели вертикальный меч – рукоятка для ока. Меч и змеи, осколки разбитых символов прежних времен.
Я наполняю бутылочку, которую мне припасли в крохотном туалете, раздеваюсь за ширмой, складываю одежду на стул. Нагишом ложусь на смотровой стол, на одноразовую простыню из холодной хрустящей бумаги. Натягиваю вторую простыню, тряпочную. Еще одна простыня свешивается с потолка над шеей. Делит меня так, чтобы врач ни за что не увидел лица. Он работает лишь с торсом.
Устроившись, нащупываю рычажок справа на столе, оттягиваю. Где-то звенит колокольчик – я его не слышу. Через минуту открывается дверь, шаги, дыхание. Ему не полагается говорить со мной – только если без этого никак. Но этот врач разговорчивый.
– Ну, как мы себя чувствуем? – спрашивает он – какая-то речевая судорога из давних времен. Простыня с тела убрана, от сквозняка мурашки. Холодный палец, обрезиненный и смазанный, проскальзывает в меня, меня тычут и щупают. Палец убирается, входит иначе, отступает. – С вами все в порядке, – говорит врач, будто себе самому. – Что-то болит, сладкая? – Он называет меня сладкая.
– Нет, – говорю я.
В свой черед мне щупают груди, ищут спелость, гниль. Дыхание приближается, я чую застарелый дым, лосьон после бритья, табачную пыль на волосах. Потом голос, очень тихий, почти в ухо: его голова выпячивает простыню.
– Я могу помочь, – говорит он. Шепчет.
– Что?
– Ш-ш, – говорит он. – Я могу помочь. Я и другим помогал.
– Помочь? – спрашиваю я так же тихо. – Как? – Может, он что-то знает, может, видел Люка, нашел, поможет вернуть?
– А ты как думаешь? – спрашивает он, еле выдыхая слова. Это что – его рука скользит по моей ноге? Перчатку он снял. – Дверь заперта. Никто не войдет. И не узнают, что не от него.
Он поднимает простыню. Пол-лица закрыто белой марлей – таково правило. Два карих глаза, нос, голова, на ней каштановые волосы. Его пальцы у меня между ног.
– Большинство этих стариков уже не могут, – говорит он. – Или стерильны.
Я чуть не ахаю: он сказал запретное слово. Стерильны. Не бывает стерильных мужчин – во всяком случае, официально. Бывают только женщины, что плодоносны, и женщины, что бесплодны; таков закон.
– Многие женщины так делают, – продолжает он. – Ты же хочешь ребенка?
– Да, – отвечаю я. Это правда, и я не спрашиваю почему, ибо знаю и так. Дай мне детей, а если не так, я умираю. Можно по-разному понимать.
– Ты мягкая, – говорит он. – Пора. Сегодня или завтра в самый раз, к чему время терять? Всего минута, сладкая. – Так он называл когда-то жену; может, по сей день называет, но в принципе это обобщение. Все мы сладкие.
Я колеблюсь. Он предлагает мне себя, свои услуги, с риском для него самого.
– Мне тоскливо смотреть, на что они вас обрекают, – шепчет он. Искренне, он искренне сочувствует, и все же наслаждается – сочувствием и всем остальным. Его глаза увлажнило сострадание, по мне скользит рука, нервно, нетерпеливо.
– Слишком опасно, – говорю я. – Нет. Я не могу. – Наказание – смерть. Но вас для этого должны застать два свидетеля[27]. Каковы шансы, прослушивается ли кабинет, кто ждет прямо под дверью?
Его рука останавливается.
– Подумай, – советует он. – Я видел твою медкарту. У тебя мало времени. Но тебе жить.
– Спасибо, – говорю я. Надо притвориться, что я не обижена, что предложение в силе. Он убирает руку почти лениво, медлит, он думает – разговор не окончен. Он может подделать анализы, сообщить, что у меня рак, бесплодие, сослать меня в Колонии к Неженщинам. Ничто не говорится вслух, но сознание его власти все равно повисает в воздухе, когда он похлопывает меня по бедру и пятится за простыню.
– Через месяц, – говорит он.
Я одеваюсь за ширмой. Руки трясутся. Почему я испугалась? Я не преступила границ, никому не доверилась, не рискнула, угрозы нет. Меня ужасает выбор. Выход, спасение.

Глава 12
Ванная – возле спальни. Оклеена голубыми цветочками, незабудками, и шторы такие же. Голубой коврик, голубая покрышка из искусственного меха на унитаз; в этой ванной из прошлого не хватает лишь куклы, у которой под юбкой прячется лишний рулон туалетной бумаги. Только вот зеркало над раковиной сняли, заменили жестяным прямоугольником, и нет замка на двери, и нет, разумеется, лезвий. Поначалу случались инциденты в ванных; резались, топились. Пока не устранили все дефекты. Кора сидит на стуле в коридоре, следит, чтобы никто больше не вошел. В ванной, в ванне, вы ранимы, говорила Тетка Лидия. Чем – не говорила.
Ванна – предписание, но она же и роскошь. Просто снять тяжелые белые крылья и вуаль, просто пощупать собственные волосы – уже роскошь. Волосы у меня теперь длинные, нестриженые. Волосам полагается быть длинными, но покрытыми. Тетка Лидия говорила: святой Павел требовал либо так, либо налысо[28]. И смеялась, гнусаво ржала, как она это умеет, словно удачно пошутила.
Кора наполнила ванну. Ванна дымится, точно супница. Я снимаю остальную одежду – платье, белую сорочку, нижнюю юбку, красные чулки, свободные хлопковые панталоны. От колготок писька сгниет, говорила Мойра. Тетка Лидия ни за что бы не произнесла «писька сгниет». Негигиенично, вот что она говорила. Хотела, чтобы все было очень гигиенично.
Моя нагота мне уже странна. Тело будто устарелое. Неужто я носила купальники на пляже? Носила и не задумывалась, и при мужчинах, и не переживала, что мои ноги, мои руки, спина и бедра на виду, выставляются напоказ. Постыдно, нескромно. Я стараюсь не смотреть на свое тело – не потому, что оно постыдно или нескромно, но потому, что не хочу его видеть. Не хочу смотреть на то, что так всецело меня обозначает.

Я ступаю в воду, ложусь, отдаюсь ей. Вода нежная, будто ладошки. Закрываю глаза, и вдруг она со мной, внезапно, без предупреждения – наверное, потому что здесь мылом пахнет. Я прижимаюсь лицом к мягким волосам у нее на затылке, вдыхаю ее – детскую пудру, дитячью вымытую плоть, шампунь, и отдушкой – слабый запах мочи. Вот в каком она возрасте, пока я в ванне. Она возвращается ко мне в разных возрастах. Потому я и знаю, что она не призрак. Будь она призрак, возраст был бы один навсегда.
Как-то раз, когда ей было одиннадцать месяцев, незадолго до того, как она пошла, какая-то женщина украла ее из тележки в супермаркете. Суббота, мы с Люком ходили в магазины по субботам, потому что оба работали. Она сидела в детском креслице – тогда в тележках были такие, с дырками для ног. Она была довольна, и я отвернулась – за кошачьей едой, что ли; Люк был далеко, в углу, у мясного прилавка. Ему нравилось выбирать, какое мясо мы будем есть всю неделю. Он говорил, мужчинам требуется больше мяса, чем женщинам, и это не предрассудок, а он не шовинист, исследования же проводились. Есть некоторая разница, говорил он. Он с таким удовольствием это повторял, будто я доказывала, что разницы нет. Но в основном он это говорил, когда приезжала моя мама. Он любил ее дразнить.
Я услышала, как она заплакала. Я развернулась, а она исчезала в проходе на руках какой-то незнакомой женщины. Я закричала, женщину остановили. Лет тридцати пяти. Женщина рыдала, говорила, что это ее ребенок, Господь дал его ей, послал ей знак. Мне было ее жалко. Менеджер извинился, и ее держали, пока не явилась полиция.
Да она просто свихнутая, сказал Люк.
Тогда я думала, что это единичный случай.

Она тускнеет, я не могу ее удержать, она истаяла. Может, я и считаю ее призраком, призраком мертвой девочки, маленькой девочки, которая в пять лет умерла. Помню, у меня были наши фотографии, я ее обнимала, шаблонные позы, мать и ребенок, замкнутые в рамке, безопасности ради. Под зажмуренными веками я вижу себя теперешнюю, как я сижу в подвале возле открытого комода или сундука, туда сложена детская одежда, локон в конверте, отрезанный, когда ей было два, светлый, белый. Потом волосы потемнели.
Всего этого у меня больше нет. Интересно, куда делись наши вещи. Разграблены, выброшены, растащены. Конфискованы.
Я научилась без многого обходиться. Если у вас много вещей, говорила Тетка Лидия, вы слишком привязываетесь к этому материальному миру и забываете о духовных ценностях. Нужно воспитывать нищету духа. Блаженны кроткие. Она не закончила, не сказала ничего про наследование земли[29].
Я лежу, меня лижет вода, я возле открытого комода, которого не существует, думаю о девочке – она в пять лет не умерла; она существует, я надеюсь, по сей день, только не для меня. Существую ли я для нее? Может, я картинка во мраке, в глубине ее сознания?
Должно быть, ей сказали, что умерла я. Это на них похоже – такое удумать. Сказали, что ей проще смириться.

Восемь, ей сейчас должно быть восемь. Я восстановила все время, что потеряла, я знаю, сколько его было. Они правы, так проще – думать, что она умерла. Не нужно надеяться, напрягаться понапрасну. Зачем, говорила Тетка Лидия, биться головой об стену? Порой она красочно выражалась.

– У меня, знаешь ли, не целый день впереди, – говорит из-за двери Кора. И впрямь не целый. У нее нет ничего целого. Не стоит лишать ее времени. Я намыливаюсь, тру себя щеткой и пемзой – сдираю мертвую кожу. Вот такой пуританский инструментарий. Я хочу быть абсолютно чистой, продезинфицированной, без бактерий, как поверхность Луны. Я не смогу помыться вечером и потом еще целый день. Говорят, это мешает, к чему рисковать?
Я бы рада не видеть, но не могу – на лодыжке маленькая татуировка. Четыре цифры и глаз, паспорт наоборот. Дабы гарантировать, что я не смогу в конце концов раствориться – в ином пейзаже. Я слишком важна, слишком дефицитна. Я – достояние нации.
Я выдергиваю затычку, вытираюсь, надеваю красный махровый халат. Сегодняшнее платье я оставлю тут, Кора заберет и постирает. В комнате я снова одеваюсь. Белая конструкция на голову не нужна вечером – я из дома не выйду. Тут все знают, каково мое лицо. Но красная вуаль опускается, закрывает влажные волосы, необритую голову. Где же я видела этот фильм – женщины стояли на коленях на городской площади, их держали, их волосы падали клочьями? Что они натворили? Наверное, это было давно, потому что я не помню.
Кора приносит мне ужин – закрытый, на подносе. Стучит в дверь, лишь затем входит. За это она мне нравится. Это значит, она думает, будто у меня еще остались крохи личной, как это прежде называлось, жизни.
– Спасибо, – говорю я, забирая поднос, и она взаправду улыбается, но отворачивается, ничего не сказав. Когда мы с ней вдвоем, она меня опасается.
Я ставлю поднос на белый крашеный столик и подтаскиваю стул. Снимаю крышку. Бедрышко цыпленка пережарено. Уж лучше так, чем с кровью, – с кровью она тоже готовит. Рита умеет показать неприязнь. Запеченная картошка, зеленые бобы, салат. Груши из банки на десерт. Приличная еда, хоть и безвкусная. Здоровая пища. Вам необходимы витамины и минералы, жеманно говорила Тетка Лидия. Вы должны быть достойным сосудом. Кофе нельзя, чай нельзя, алкоголь тоже. Проводились исследования. Бумажная салфетка, будто в кафетерии.
Я думаю о других, о тех, у которых нет. Тут сердце страны, меня балуют, да внушит нам Господь подлинную благодарность, говорила Тетка Лидия, – или, может, признательность, и я начинаю поглощать еду. Сегодня я не голодна. Меня подташнивает. Но еду некуда деть, нет горшков с цветами, а в туалет я не рискну. Я ужасно нервничаю, вот в чем дело. Может, оставить на тарелке, попросить Кору не доносить? Я жую и глотаю, жую и глотаю, выступает пот. Еда в животе сбивается в ком, жатую груду волглого картона.
Внизу, в столовой, будут свечи на огромном столе красного дерева, белая скатерть, серебро, цветы, винные бокалы, а в них вино. Бряцание ножей о фарфор, звяк – это она с еле уловимым вздохом отложит вилку, половину порции оставив на тарелке. Может, скажет, что аппетита нет. Может, ничего не скажет. Если она что-нибудь говорит, отвечает ли он? Если ничего не говорит – замечает? Как она добивается, чтоб ее заметили? Наверное, это тяжко.

На краю тарелки – плюха масла. Я отрываю уголок салфетки, заворачиваю масло, отношу в шкаф и прячу в мысок правой туфли из второй пары, я так прежде уже делала. Комкаю салфетку – никто не станет расправлять, выяснять, цела ли. Масло я использую ночью. Сегодня вечером не годится пахнуть маслом.

Я жду. Я настраиваюсь. Я должна настроить себя, как настраивают фортепьяно. Я должна звучать в тональности сотворенного, не рожденного.

Глава 13
Еще осталось время. То, к чему я не была готова, одно из многих, – количество незаполненного времени, долгие парентезы пустоты. Время как белый шум. Если бы я могла вышивать. Ткать, вязать, хоть чем-то занимать руки. Я хочу сигарету. Помню, как я бродила по выставкам, по девятнадцатому веку: они же были одержимы гаремами. Гаремы на десятки картин, жирные женщины в тюрбанах или бархатных тюбетейках валяются на диванах, обмахиваются павлиньими перьями, за спиной на страже – евнух. Этюды недвижной плоти, воссозданной мужчинами, которые никогда там не бывали. Предполагалось, что картины эротичны – мне тогда казалось, они и были эротичны; но теперь я понимаю, о чем они в действительности. На картинах этих застылая живость; ожидание, предметы, которыми не пользуются. На картинах этих скука.
Но, может, скука эротична, когда женщины скучают для мужчин.

Я жду – вымытая, причесанная, накормленная, как призовая свинья. Где-то в восьмидесятых изобрели свинячьи мячи – для свиней, что жирели в загонах. Большие разноцветные мячи; свиньи гоняли их пятачками. Свиноводы говорили, это повышает мышечный тонус; свиньям было любопытно, они радовались, что есть о чем подумать.
Я читала об этом во «Введении в психологию»; об этом, и еще главу про запертых крыс, которые били себя электрошоком, лишь бы чем-нибудь заняться. И про голубей, которых учили клевать кнопку, чтобы появилось кукурузное зернышко. Три группы голубей: первая получала одно зернышко на клевок, вторая – одно зернышко через клевок, а третья – случайным образом. Когда экспериментаторы прекратили подавать зерно, первая группа сдалась довольно быстро, вторая – чуть позже. Третья же так и не сдалась. Они уклевывались до смерти, но клевать не переставали. Кто знает, что сработает?
Мне бы не помешал свинячий мяч.

Я ложусь на плетеный коврик. Тренироваться можно когда угодно, говорила Тетка Лидия. Несколько сеансов в день, согласно вашему режиму. Руки вдоль тела, колени согнуты, поднять таз, выгнуть позвоночник. Сгруппироваться. Еще раз. Вдохнуть на счет пять, задержать дыхание, выдохнуть. Мы это делали в бывшем классе домоводства, откуда убрали швейные и посудомоечные машины; в унисон, лежа на японских циновках, под музыку – «Сильфиды»[30]. Она и звучит у меня в голове, когда я поднимаюсь, наклоняюсь, дышу. Под веками тоненькие белые танцовщицы грациозно порхают меж деревьев, ноги трепещут, словно крылья плененных птиц.

Днем мы по часу лежали в койках в спортзале, с трех до четырех. Это называлось время отдыха и размышлений. Я тогда подозревала, это устраивалось, потому что им тоже нужно отдохнуть от учебы, и я знаю, что Тетки, которые не дежурили, отправлялись в учительскую и пили кофе или что там они называли этим словом. Но сейчас мне кажется, что отдых тоже был тренировкой. Дабы мы приучались к провалам времени.
Вздремните, по обыкновению жеманилась Тетка Лидия.
Как ни странно, мы нуждались в отдыхе. Многие отключались. Мы, как правило, уставали. Нас кормили какими-то таблетками, наркотиками – я думаю, подсыпали в еду, чтоб мы не нервничали. А может, и нет. Может, обстановка была такая. После первого шока, когда попривыкнешь, лучше впасть в летаргию. Говорить себе, что бережешь силы.
Я жила там уже недели три, когда появилась Мойра. Две Тетки, как водится, привели ее в спортзал, пока мы дремали. По-прежнему в своей одежде, джинсы и синяя фуфайка, волосы острижены, Мойра плевала на моду, как всегда, – и я узнала ее мгновенно. Она тоже меня увидела, но отвернулась – уже понимала, как не подставляться. На левой щеке лиловел синяк. Тетки отвели ее к пустой койке, где уже разложили красное платье. Мойра разделась, в тишине снова принялась одеваться, Тетки стояли в изножье, а мы все наблюдали сквозь щелочки глаз. Когда Мойра наклонилась, я увидела узелки позвонков.
Несколько дней мы не могли поговорить, только смотрели по чуть-чуть, словно из бокала отпивали. Дружбы подозрительны, мы это знали, мы избегали друг друга в очереди за едой в кафетерии, в коридорах между уроками. Но на четвертый день она оказалась рядом на прогулке парами вокруг футбольного поля. До окончания учебы нам не выдавали белых крылышек, одни вуали; и мы могли поговорить, только тихо и не глядя друг на друга. Тетки шагали в голове колонны и в хвосте, так что единственная опасность – те, кто рядом. Некоторые были правоверные, могли настучать.
Это дурдом какой-то, сказала Мойра.
Я так тебе рада, сказала я.
Где можно поговорить?
В туалете, сказала я. Смотри на часы. Последняя кабинка, два тридцать.
Больше мы ничего не сказали.
Теперь, когда появилась Мойра, мне стало спокойнее. Можно выйти в туалет, если поднять руку, хотя есть ограничения, сколько раз в день, – они записывают в табличку. Я слежу за круглыми часами, электрическими, впереди над зеленой доской. Два тридцать приходится на Свидетельства. Вместе с Теткой Лидией на уроке Тетка Хелена: Свидетельства – особый урок. Тетка Хелена толстая, когда-то возглавляла франшизу «Следи за весом» в Айове. Свидетельства – ее конек.
Сейчас Джанин рассказывает, как ее в четырнадцать лет изнасиловала банда, пришлось сделать аборт. Ту же историю она излагала неделю назад. Едва ли не гордится этим эпизодом. Может, это вообще вранье. На Свидетельствах безопаснее выдумывать, чем говорить, что нечем поделиться. Но это Джанин, так что, вполне вероятно, это более или менее правда.
Но чья в том вина? вопрошает Тетка Хелена, воздев пухлый пальчик.
Ее вина, ее вина, ее вина, хором скандируем мы. Кто их подстрекал? Тетка Хелена сияет, мы ее порадовали.
Она подстрекала. Она подстрекала. Она подстрекала.
Почему Господь допустил, чтобы с ней случилась такая ужасная вещь?
Преподать ей урок. Преподать ей урок. Преподать ей урок.
На той неделе Джанин разрыдалась. Тетка Хелена заставила ее встать на колени перед классом, руки за спиной, чтобы мы все видели багровое лицо и текущие сопли. Тусклые светлые волосы, ресницы белые, как будто их вообще нет, исчезнувшие ресницы погорельца. Выгоревшие глаза. Она была отвратительна: слабая, скорченная, пятнистая, розовая, будто новорожденная мышь. Ни одна из нас не желала так выглядеть, никогда в жизни. Секунду, даже зная, что с ней делают, мы презирали ее.
Плакса. Плакса. Плакса.
Мы были искренни, что хуже всего.
Когда-то я себе нравилась. Тогда – нет.
То было неделю назад. Сегодня Джанин не ждет, когда мы начнем глумиться. Это моя вина, говорит она. Я сама виновата. Я их подстрекала. Я заслужила боль.
Очень хорошо, Джанин, говорит Тетка Лидия. Берите пример.
Пришлось ждать, когда это закончится, и лишь затем поднять руку. Иногда, если попроситься в неудачный момент, они говорят «нет». Это критично, если выйти по правде нужно. Вчера Долорес описалась на пол. Две Тетки выволокли ее под мышки. Она не появилась на дневной прогулке, однако ночью оказалась в своей койке. До утра мы слышали, как она то стонет, то затихает.
Что с ней сделали? шептали мы с койки на койку.
Не знаю.
От незнания только хуже.
Я поднимаю руку, Тетка Лидия кивает. Я встаю и выхожу в коридор, как можно незаметнее. Возле туалета стоит на посту Тетка Элизабет. Она кивает – можешь проходить.
Прежде тут был мужской туалет. Зеркала заменили двумя прямоугольниками тускло-серого металла, но писсуары на стене остались – белая эмаль с желтыми пятнами. Странно похожи на детские гробики. Я вновь поражаюсь наготе мужской жизни: душ у всех на виду, тело выставлено для изучения и сравнения, публичная демонстрация интимных органов. Зачем это? Ради уверенности в чем? Блеснуть значком – глядите, у меня все как полагается, я тут свой. Почему женщинам не нужно друг другу доказывать, что они женщины? Так же невзначай расстегиваться, вскрывать ширинку. Собачье обнюхивание.
Школа старая, кабинки деревянные – из ДСП, что ли. Я захожу во вторую от конца, прикрываю дверь. Замков, разумеется, больше нет. Сзади у стены в дереве дырочка где-то на уровне талии – сувенир от вредителя из прошлого или наследие древнего вуайериста. Про эту дырочку в дереве знают в Центре все; все, кроме Теток.
Я боюсь, что опоздала, что Свидетельства Джанин слишком меня задержали: может, Мойра уже была тут, может, ей пришлось вернуться. Много времени не дают. Я осторожно гляжу вниз, наискось, под стенку, и вижу пару красных туфель. Откуда мне знать, кто это?
Я прижимаюсь губами к дырочке. Мойра? шепчу я.
Это ты? отвечает она.
Да, говорю я. Какое облегчение.
Господи, сигарету бы, говорит Мойра.
И мне бы, отвечаю я. Я по-дурацки счастлива.

Я утопаю в своем теле, как в болоте, в трясине, где я одна знаю тропу. Коварная почва, моя личная территория. Я становлюсь землей, к которой прижимаюсь ухом, ловлю слухи о будущем. Каждое покалывание, каждый шепоток боли, рябь сброшенной материи, распухла или съежилась ткань, истекает плоть, – все это знаки, обо всем я должна знать. Каждый месяц я в страхе жду крови, ибо если она приходит, это значит, я потерпела неудачу. Снова подвела, не оправдала чужих ожиданий, которые стали моими.
Когда-то я считала, что тело мое – инструмент наслаждения, или средство передвижения, или орудие исполнения моей воли. Я им бежала, нажимала на кнопки, те или иные, вызывала события. Тело имело свои пределы, но все же было гибко, отдельно, плотно, едино со мной.
Теперь плоть устроилась иначе. Я – облако, сгустилось вокруг центра, он грушевидный, плотный, он реальнее меня, он багрово светится в прозрачных обертках. Внутри его пустота – громадная, как ночное небо, и темная, и скругленная, только черно-красная, не черная. Крошки света распухают, вспыхивают, взрываются и сморщиваются в нем, бесчисленные, как звезды. Каждый месяц встает луна, гигантская, круглая, тяжкая – знамением. Она катится, замирает, катится дальше и скрывается из виду, и я вижу, как мором накатывает отчаяние. Я так пуста – снова, снова. Я прислушиваюсь к сердцу, что волна за волной, соленой и красной, опять и опять размечает время.
Я в нашей первой квартире, в спальне. Стою перед шкафом, у него раздвижные деревянные дверцы. Вокруг пусто, я знаю, вся мебель исчезла, пол голый, даже ковра нет; однако в шкафу полно одежды. Я думаю, это моя одежда, но на мою не похожа, я такой никогда не видела. Может, это одежда Люковой жены, которую я тоже никогда не видела – только фотографии и голос в телефоне за полночь, когда она звонила нам, плакала, упрекала, еще до развода. Но нет, одежда точно моя. Мне нужно платье, нужно одеться. Я вынимаю платья, черные, синие, лиловые, жакеты, юбки, все не то, ни одно даже не подходит, мало или велико.
Люк здесь, за спиной, я оборачиваюсь. Он не смотрит на меня, смотрит в пол, кошка трется о его ноги, мяучит жалобно, все мяучит и мяучит. Хочет есть, но откуда взяться еде, раз квартира так пуста?
Люк, говорю я. Он не отвечает. Наверное, не слышит. Я понимаю, что, может, он больше не живой.

Я бегу с ней, держу ее за руку, тащу, волоку меж папоротников, она полусонная, потому что я дала ей таблетку, чтоб она не заплакала, не сказала ничего такого, что выдаст нас, она не понимает, куда попала. Земля в колдобинах, камни, мертвые ветки, запах влажной почвы, палая листва, она не может бежать так быстро, я бы одна бежала быстрее, я хорошо бегаю. Вот она плачет, ей страшно, я хочу взять ее на руки, но она слишком тяжелая. Я в походных ботинках, думаю: когда прибежим к воде, придется их сбросить, наверное, холодно будет, доплывет ли она, далеко же, а течение, мы такого не ожидали. Тихо, рявкаю я. Представляю себе, как она тонет, и это меня тормозит. Потом выстрелы за спиной, негромкие, не как хлопушки, но резкие – хруст, будто треснула сухая ветка. Странный какой-то звук, и вообще все звучит не как полагается, и я слышу голос: Ложись,  – настоящий голос, или у меня в голове, или мой собственный, вслух?
Я тяну ее к земле, ложусь сверху, чтобы прикрыть ее, защитить ее. Тихо, повторяю я, лицо у меня мокрое, в поту или в слезах, я спокойна, я уплываю, словно меня больше нет в моем теле, прямо перед глазами – лист, красный, рано покраснел, я вижу яркие жилки, все до одной. Ничего красивее в жизни не видела. Я отодвигаюсь, не хочу ее задушить, сворачиваюсь вокруг нее, рукой зажимая ей рот. Дыхание, стук моего сердца, будто среди ночи грохот в дверь дома, где ты, казалось, нашла спасение. Все в порядке, я здесь, говорю я, шепчу, пожалуйста, тихо, но как ей справиться? Она слишком мала, слишком поздно, нас растаскивают, держат меня за руки, и по краям темнеет, и ничего не осталось, лишь крохотное окошко, совсем крохотное окошко, будто смотришь в телескоп с другой стороны, будто окошко на старой рождественской открытке, снаружи лед и ночь, а внутри свеча, семья, искрится елка, я даже слышу колокольчики, бубенчики, радио, старые песенки, но в окошко я вижу ее, крошечную, но такую отчетливую, я вижу, она уходит от меня меж деревьев, которые уже опадают, красные, желтые, она тянет ко мне руки, ее уводят.

Меня будит колокол; а затем Кора стучится в дверь. Я сажусь на коврике, рукавом вытираю мокрое лицо. Из всех снов этот самый кошмарный.

Глава пятнадцатая
Командор стучит в дверь. Стучать полагается: покои – территория Яснорады, он
должен просить разрешения пойти. Ей нравится заставлять его ждать. Мелочь, но мелочи для
домочадцев многое значат. А сегодня она даже этого не получает, потому что, не успевает
открыть рот, как Командор входит. Может, просто забыл протокол, а может, нарочно. Кто
знает, что она ему сказала за высеребренным обеденным столом? Или не сказала.
Командор в черной форме, он в ней похож на музейного хранителя. Полупенсионер,
веселый, но бдительный, убивает время. Это лишь на первый взгляд. Потом он похож на
президента банка со Среднего Запада – эти прямые, старательно причесанные седые волосы, эта
строгость, чуть ссутуленные плечи. А затем его усы, тоже седые, а затем подбородок, который
невозможно упустить. Едва добираешься до подбородка, он начинает походить на водочную
рекламу в глянцевом журнале прошедших времен.
Повадка мягкая, большие руки, пальцы толстые, а большие пальцы загребущие,
голубые глаза скрытны, обманчиво безобидны. Он оглядывает нас, будто состав-
ляет опись. Одна женщина в красном на коленях, одна женщина в голубом сидит, две
в зеленом, стоят, одинокий тонколицый мужчина на заднем плане. Командор умудряется
притвориться озадаченным, словно толком не помнит, откуда мы все тут взялись. Будто он
нас унаследовал, как викторианскую фисгармонию, и пока не понял, что с нами делать. Чего
мы стоим.
Он кивает в общем направлении Яснорады, та не произносит ни звука. Он идет к
своему личному большому кожаному креслу, выуживает из кармана ключи, тычет в
разукрашенную – кожа и латунь – шкатулку на столике возле кресла. Вставляет ключ,
открывает шкатулку, вынимает Библию – обычная Библия, черная обложка и золотой обрез.
Библию держат под замком, как раньше держали под замком чай, чтобы прислуга не
растащила. Библия – подрывное устройство: кто знает, что мы оттуда почерпнем, если до нее
доберемся? Нам можно зачитывать из нее – зачитывает Командор, – но нам нельзя читать.
Наши головы поворачиваются к нему, мы замерли в ожидании: а вот и наша сказка на ночь.
Командор садится, кладет ногу на ногу; мы наблюдаем. Закладки на месте. Он
открывает книгу. Слегка откашливается, будто смущен.
– Можно мне воды? – спрашивает он в пространство. – Пожалуйста, – прибавляет он.
У меня за спиной кто-то – Рита или Кора – оставляет свое место в живой картине и
шлепает в кухню. Командор сидит, смотрит в пол. Командор вздыхает, из внутреннего
кармана кителя вынимает очки для чтения, в золотой оправе, надевает. Теперь он похож на
сапожника из старой книжки сказок. Есть ли предел его личинам, его доброжелательности?
Мы наблюдаем за ним: каждый дюйм, любую дрожь.
Быть мужчиной, за которым наблюдают женщины. Как это, наверное, странно. Когда
они безотрывно смотрят. Спрашивают себя: как он поступит дальше? Как они вздрагивают,
едва он шевелится, пусть шевеление вполне безвредно – пепельницу взять, например. Как они
его оценивают. Думают: он не может так поступить, не поступит, так не пойдет, будто он –
одежка, устарелая или убогая, но все равно придется надеть, потому что больше ничего нет.
Как они примеряют его, примериваются, примиряются, и он примеривает их, как
носок на ногу, на свой отросток, лишний, чувствительный палец, щупальце, нежный
слизняковый глаз на стебельке, он выталкивается, увеличивается, содрогается и съеживается
вновь, если коснуться его неправильно, вновь вырастает, на кончике чуть раздувается, ползет,
словно по листу, в глубь них, алчет видеть. Прозреть вот так, на этой дороге во тьму, что
состоит из женщин, женщины, которая видит в темноте, а сам он слепо тянется вперед.
Она наблюдает за ним изнутри. Мы все за ним наблюдаем. Вот и все, что мы
взаправду можем, и не просто так: если он оступится, упадет, умрет – что будет с нами? Не
удивительно, что он – будто сапог, жесткий снаружи, формует мякоть подъема. Это лишь мои
мечты. Я давно за ним наблюдаю, и он ни разу не дал слабину.
Но берегись, Командор, говорю я ему про себя. Я с тебя глаз не спущу. Один
ложный шаг – и я мертва.
И все же какой ад – вот так быть мужчиной.
Какая нормальность.
Какой ад.
Какое безмолвие.
Появляется вода, Командор пьет.
– Спасибо, – говорит он. Кора шуршит на место.
Командор замирает, очи долу, проглядывает страницу. Не торопится, словно позабыл
о нас. Как человек, что вилкой возит стейк по тарелке у ресторанного окна, притворяется,
будто не видит глаз, что наблюдают из голодного мрака футах в трех от его локтя. Мы чуть
клонимся к нему – железная стружка к его магниту. У него есть то, чего нет у нас, – у него
есть слово. Как мы его транжирили когда-то.
Командор вроде бы неохотно принимается читать. Читает он неважно. Может, ему
просто скучно.
Обычная история, обычные истории. Господь – Адаму, Господь – Ною. Плодитесь и
размножайтесь, и наполняйте землю note 39. Затем басня о заплесневелых престарелых
Рахили и Лииnote 40, нам это втюхивали в Центре. Дай мне детей, а если не так, я умираю.
Разве я Бог, Который не дал тебе плода чрева? Вот служанка моя Валла; войди к ней; пусть
она родит на колени мои, чтобы и я имела детей от нее. И так далее и тому подобное. Нам
это каждый день читали за завтраком, мы сидели в школьном кафетерии, ели овсянку со
сливками и коричневым сахаром. Вам, знаете ли, достается лучшее, говорила Тетка Лидия.
Идет война, все по талонам. Избаловали вас, блестела она глазом, точно укоряла котят.
Плохая киска.
На обед полагались Блаженства. Блаженны эти, блаженны те. Крутили на диске,
мужской голос. Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны
милостивые. Блаженны кроткие note 41. Блаженны безмолвные. Я знала, что это они
сочинили, я знала, что это неправильно и они многое опускают, но никак не проверишь.
Блаженны плачущие, ибо они утешатся note 42.
Когда – не говорили.
Я гляжу на часы за десертом – консервированные груши с корицей, как всегда на
обед, – ищу Мойру через два стола от меня. Уже ушла. Я поднимаю руку, мне разрешают
выйти. Мы это делаем нечасто и всегда в разное время суток.
В туалете, как всегда, иду во вторую от конца кабинку.
Ты тут? шепчу я.
Большая и страшная, как моя жизнь, шепчет Мойра.
Что слышно? спрашиваю я.
Особо ничего. Мне надо отсюда сматываться, у меня крыша едет.
Накатывает паника. Нет, Мойра, нет, говорю я, даже не пытайся. В одиночку – ни в
коем случае.
Притворюсь больной. Пришлют «неотложку», я видела.
Доберешься только до больницы.
Хоть какое-то разнообразие. Там эти старые хрычовки не гастролируют.
Тебя вычислят.
Не боись, я талант. Я в школе не ела витамин С, у меня цинга была. На ранних
стадиях не распознают. Потом заново, и ты в шоколаде. Витаминки спрячу.
Мойра, не надо.
Невыносима одна мысль, что ее не будет тут, со мной. Для меня.
В «неотложке» двух парней посылают. Ты подумай. Они же, наверное, оголодали,
им даже руки в карманы не дают совать, все шансы…
Эй вы, там. Время вышло, произносит от дверей голос Тетки Элизабет. Я встаю,
спускаю воду. Из дырки в стене появляются два Мойриных пальца. Только на два пальца
дырки и хватает. Я торопливо касаюсь их, сжимаю. Отпускаю.
– И сказала Лия: Бог дал возмездие мне за то, что я отдала служанку мою мужу
моемуnote 43, – говорит Командор. Роняет книгу, она захлопывается – изнуренно, точно
вдалеке сама по себе захлопнулась обитая дверь: фыркает воздух. Это фырканье – намек на
мягкость тонкой луковой шелухи страниц, как они шуршат под пальцами. Мягкие, сухие,
крошатся, точно розовая papier poudre note 44 из былых времен, чтоб носик не блестел, ее
вкладывали в буклеты в магазинах, где торговали свечами и мылом разных форм – как
ракушки, как грибы. Точно сигаретная бумага. Точно лепестки.
Командор сидит, на миг прикрыл глаза, словно утомился. Он работает по много
часов. На нем большая ответственность.
Яснорада принимается плакать. Я слышу ее за спиной. Это не впервые. Она всегда так
делает по вечерам Церемонии. Старается не шуметь. Старается сохранить перед нами
достоинство. Ковры и обивка заглушают
плач, по мы все равно ясно слышим. Натяжение между ее потерей самообладания и
попыткой его сохранить кошмарно. Как пердеж в церкви. Мне, как всегда, хочется смеяться,
но не потому, что это смешно. Запах ее слез окутывает нас, и мы делаем вид, что не обращаем
внимания.
Командор поднимает веки, замечает, хмурится, перестает замечать.
– А теперь мы молча помолимся, – говорит Командор. – Попросим благословения и
успеха во всех наших начинаниях.
Я склоняю голову, закрываю глаза. Слушаю перехваченное дыхание, почти
неслышные всхлипы, содрогания за спиной. Думаю: как она, должно быть, ненавидит меня.
Я молюсь безмолвно: Nolite te bastardes carborundorum . Не знаю, что это значит, но
звучит уместно, пойдет, ибо я не знаю, что еще сказать Господу. По крайней мере, сейчас. На
этом, как прежде выражались, перепутье. Предо мною плывут письмена с моего шкафа,
нацарапанные неизвестной женщиной с лицом Мойры. Я видела, как ее увезли на «скорой»,
носилки тащили два Ангела.
Что случилось? одними губами спросила я женщину рядом; такой вопрос невинен для
всех, кроме фанатиков.
Жар, сложила она губами. Говорят, аппендицит.
В тот вечер я ужинала – тефтели и картофельные оладьи. Стол у окна; я видела, что
творится снаружи, до самых центральных ворот. Я видела, как вернулась «скорая» – на сей
раз никаких сирен. Выпрыгнул Ангел, поговорил с охранником. Охранник пошел в здание;
«скорая» так и стояла; Ангел замер к нам спиной, как учили.
Из здания вышли две Тетки с охранником. Подошли к «скорой» с тыла. Выволокли
Мойру, потащили под руки в ворота и вверх по ступенькам. Мойра еле шла. Я перестала есть,
я не могла есть; все с моей стороны стола уже смотрели в окно. Зеленоватое, с такой
проволочной сеткой, которую запаивали в стекло. Тетка Лидия сказала: ешьте. Подошла и
опустила жалюзи.
Ее отвели в комнату, где раньше была научная лаборатория. В эту комнату никто из
нас не заходил по доброй воле. Потом она неделю не могла ходить, ноги так распухли, что не
влезали в туфли. Они всегда начинали с ног – за первый проступок. Стальными проводами,
разлохмаченными на концах. Потом руки. Им плевать, что будет с твоими руками и ногами,
пускай даже и навсегда. Не забывайте, говорила Тетка Лидия. Для наших целей ваши руки и
ноги не важны.
Мойра лежала на койке – в назидание. Зря пыталась, тем более с Ангелами, сказала
Альма с соседней койки. Нам приходилось нести ее на занятия. Мы крали для нее из кафетерия
пакетики с сахаром, передавали ей по ночам с койки на койку. Может, сахар ей и не
требовался, но мы больше ничего не могли украсть. Дать.
Я по-прежнему молюсь, но вижу Мойрины ноги, какие они были, когда ее привели
назад. Ее ноги вообще не походили на ноги. Они были словно утонувшие ноги, распухшие и
бескостные, только цвет другой. Они были как человечьи легкие.
О Господи, молюсь я. Nolite te bastardes carborundorum .
Ты это задумывал?
Командор откашливается. Так он дает нам понять, что, по его мнению, с молитвой
пора закругляться.
– Ибо очи Господа обозревают всю землю, чтобы поддерживать тех, чье сердце
вполне предано Ему, – говорит он.
Занавес. Он встает. Мы свободны

Глава шестнадцатая
Церемония протекает как обычно.
Я лежу на спине, целиком одетая, не считая здоровых белых хлопковых панталон.
Если б я открыла глаза, я бы увидела громадный белый полог гигантской Яснорадиной
постели – колониальный стиль, полог опускается провисшим облаком – облаком, что пускает
побеги крошечных капелек серебряного дождя, которые, если приглядеться, обратятся в
цветочки с четырьмя лепестками. Я не увижу ковра, который тоже бел, или покрытых
ткаными побегами занавесей, или туалетного столика в оборках, где щетка для волос,
серебряная сзади, и еще зеркало; я увижу лишь полог, который воздушностью ткани и
тяжелым изгибом воплощает разом эфир и материю.
Или плаванье судна-матки. Толстобрюхие корабли, говорили раньше в стихах.
Обрюхаченные матки. Их движет вперед распухшее брюхо.
Дымка «Лилии долин» окружает нас – холодная, почти хрустящая. В этой комнате
нет тепла.
Надо мной, ближе к изголовью, расположилась, раскинулась Яснорада. Ее ноги
раздвинуты, я лежу между ними
головой у нее на животе, ее лобковая кость тычет в основание моего черепа, ее бедра
по бокам от меня. Она тоже целиком одета.
Руки мои подняты; она обеими руками держит за руки меня. Это должно
символизировать единство нашей плоти, нашего бытия. На самом же деле это означает, что она
контролирует и процесс, и, соответственно, продукт. Если будет продукт. Кольца на ее левой
руке вгрызаются в мои пальцы. Может, месть, а может, нет.
Моя красная юбка задрана до пояса – не выше. Ниже ебет Командор. Ебет он
нижнюю половину моего тела. Я не говорю, что он занимается любовью, ибо он ею не
занимается. «Совокупление» тоже будет неточно, поскольку оно подразумевает двух людей, а
участвует только один. И изнасилование не описывает процесс: все, что здесь творится, я
приняла добровольно. Особого выбора не было, но некий был, и я выбрала это.
И потому я лежу недвижно и воображаю невидимый полог над головой. Я
вспоминаю, что посоветовала дочери королева Виктория. Закрой глаза и думай об Англии.
Однако здесь не Англия. Поспешил бы он, что ли.
Может, я сошла с ума, а это какая-то новая терапия.
Хорошо бы это была правда; тогда я излечусь, и все это исчезнет.
Яснорада стискивает мои руки, словно ебут ее, а не меня, словно ей приятно или
больно, а Командор ебет себе, размеренная маршевая отмашка на два-четыре, все ебет и ебет,
будто из крана капает. Он отрешен, как человек, который мурлычет под нос в душе, не
сознавая, что мурлычет; как человек, который думает о своем. Как будто он не здесь, ждет,
когда сам же кончит, в ожидании барабаня пальцами по столу. Теперь в его ритме –
нетерпение. Но ведь это же всеобщая голубая мечта, две женщи-
ны разом, нет? Так прежде говорили. Это так возбуждает, говорили прежде.
То, что происходит в этой комнате под серебристым пологом Яснорады, никого не
возбуждает. Здесь ни при чем страсть, любовь, романтика, любые понятия, которыми когда-то
мы щекотали себе нервы. Ни при чем желание – во всяком случае, для меня, и для Яснорады
явно тоже. Возбуждение и оргазм более не считаются обязательными; они будут просто
симптомом несерьезности, как фривольные подвязки или мушки: они – излишний повод
отвлечься для легкомысленных. Устарели. Странно, что когда-то женщины столько времени и
сил тратили на чтение о таких вещах, думали о них, переживали, писали. Все это столь
очевидно развлекательно.
А вот это – не развлечение, даже для Командора. Серьезное дело. Командор тоже
исполняет долг.
Если бы я чуточку приоткрыла глаза, я бы увидела его, это не отталкивающее лицо,
нависшее над моим торсом; может, несколько серебряных прядей упали Командору на лоб,
Командор устремлен к цели внутреннего своего путешествия, туда, куда он так спешит, и цель
отступает, точно во сне, с той же скоростью, с которой движется к ней Командор. Я увижу его
открытые глаза.
Будь он привлекательнее, я бы наслаждалась больше?
Он хотя бы – шаг вперед по сравнению с предыдущим, который пах, как церковный
гардероб в дождь; как рот, когда стоматолог начинает ковыряться у тебя в зубах; как ноздря.
Командор же пахнет нафталином – или это какая-то карательная разновидность лосьона после
бритья? Зачем ему носить эту дурацкую форму? Но разве больше бы мне понравилось его
белое, взъерошенное сырое тело?
Целоваться нам запрещено. Так что вытерпеть можно.
Отстраняешься. Описываешь.
В итоге он кончает, о чем полузадушенным стоном, будто облегчения, объявляет
Яснорада, затаившая дыхание. Командор, опираясь на локти, подальше от наших слившихся
тел, не позволяет себе рухнуть на нас. Минуту отдыхает, отодвигается, отступает,
застегивается. Кивает, затем разворачивается и выходит из комнаты, с преувеличенной
осторожностью прикрывая за собой дверь, словно мы обе – его болящая мать. Есть в этом
нечто комичное, но я не смею хихикнуть.
Яснорада отпускает мои руки.
– Можешь встать, – говорит она. – Вставай и убирайся. – Мне предписан отдых –
десять минут лежа, задрав ноги на подушку, чтоб увеличить шансы. Ей в это время полагается
молча медитировать, но она не в настроении. В голосе ее отвращение, словно одно касание
моей плоти тошнотворно, заразно. Я выпутываюсь из ее тела, встаю; соки Командора текут по
ногам. Я отворачиваюсь, но успеваю заметить, как она расправляет голубую юбку, сжимает
ноги; она так и лежит на постели, глядя на полог вверху, окаменелая и прямая, словно чучело.
Кому из нас хуже, ей или мне?
Глава семнадцатая
Вот что я делаю, вернувшись в свою комнату:
Раздеваюсь и натягиваю ночнушку.
Нащупываю в носке правой туфли плюху масла, которую спрятала после ужина. В
шкафу слишком тепло, масло полужидкое. В основном впиталось в салфетку, которой я его
обернула. Теперь у меня в туфле масло. Не впервые, потому что всякий раз, когда дают масло
или маргарин, я его припрятываю таким вот образом. Большую часть я сотру с подкладки
мочалкой или туалетной бумагой из ванной – завтра.
Я натираю маслом лицо, втираю в руки. Крема для рук или для лица больше не
бывает – по крайней мере, для нас. Кремы объявлены тщетой. Мы – контейнеры, важны
только наши внутренности. Наружность может задубеть и сморщиться, как ореховая
скорлупка, – им наплевать. Это указ Жен – отсутствие крема для рук. Они не хотят, чтобы мы
были привлекательны. Им и без того тяжко.
Масло – трюк, которому я научилась в Центре Рахили и Лии. Красный Центр,
называли его мы, потому что красного там было полно. Моя предшественница в этой
комнате, моя подруга с веснушками и веселым хохотком, наверное, тоже так делала,
умасливалась. Мы все так делаем.
Пока мы так делаем, пока масло смягчает нашу кожу, мы в состоянии верить, что
однажды выйдем на волю, что нас вновь коснутся в любви или желании. У нас будут свои
церемонии, личные.
Масло жирное, оно протухнет, я буду вонять засохшим сыром, но это хотя бы, как
выражались прежде, органика.
Вот до каких ухищрений мы докатились.
Намаслившись, я ложусь на кровать, плоская, точно гренок. Спать не могу. В
полутьме гляжу в слепое штукатурное око посреди потолка, и оно смотрит на меня, хоть и не
видит. Ни ветерка, белые занавески безвольно обвисли, точно марлевые бинты, они тускло
сияют в нимбе прожектора, что освещает этот дом в ночи, – или снаружи луна?
Я откидываю простыню, осторожно встаю на бесшумные босые ноги, в ночнушке
подхожу к окну, точно ребенок, – хочу посмотреть. И жалась луна к груди первого снегаnote
45. Небо чисто, но из-за прожекторов не разглядишь; и все-таки да, в смутном небе плывет
луна, новорожденный месяц для желаний, осколок древней скалы, богиня, смешок. Луна –
камень, и небеса полны смертельных железяк, но, Господи, как все же красиво.
Я так хочу, чтобы здесь был Люк. Я хочу, чтоб меня обняли и назвали по имени. Я
хочу, чтоб меня ценили, как не ценят; я хочу быть не просто ценной. Я повторяю мое
прошлое имя, напоминаю себе о том, что когда-то умела, о том, что во мне видели
остальные.
Я хочу что-нибудь украсть.
В коридоре горят ночники, длинная пустота светится нежно-розовым; я иду, сначала
одну ногу осторожно вперед, затем другую, ни единого скрипа, по ковровой дорожке, я
крадусь по ночному дому, точно по лесу, колотится сердце. Я не на месте. Это решительно
противозаконно.
Вниз мимо рыбьего глаза на стене – я вижу белый силуэт, тело как палатка, волосы
по спине гривой, глаза блестят. Мне нравится. Я что-то делаю сама по себе. Активный – это
спряжение? Напряжение. Я бы хотела украсть нож из кухни, но пока не готова.
Вот и покои, дверь приоткрыта, я проскальзываю внутрь, не закрываю дверь до
конца. Деревянный скрип, но кто здесь расслышит? Стою, жду, когда зрачки расширятся,
словно у кошки или совы. Старые духи, тряпочная пыль наполняет ноздри. В комнате легкая
дымка света – из щелей вокруг задернутых портьер, от прожектора снаружи, где, несомненно,
патрулем ходят двое, я видела их сверху из-за моих занавесок, темные формы, силуэты.
Теперь я вижу наброски, проблески: зеркало, основания ламп, вазы, облаком в сумерках
маячит диван.
Что мне взять? То, чего никто не хватится. В лесной чаще, в ночи, волшебный
цветок. Увядший нарцисс, не из сухой икебаны. Нарциссы скоро выбросят, они уже пахнут.
Вместе с Яснорадиными застоявшимися духами, вонью ее вязания.
Я нашариваю тумбочку, щупаю. Звяк – наверное, я что-то уронила. Нахожу
нарциссы, хрусткие по краям, где высохли, обмякшие ближе к стеблю, отщипываю
пальцами. Где-нибудь засушу. Под матрасом. Оставлю там следующей женщине, той,
что придет за мной, она его найдет.
Но в комнате кто-то есть, у меня за спиной.
Шаг, тихий, как и мой, скрип той же половицы. Дверь закрывается с тишайшим
щелчком, отрезает свет. Я застываю: белое – это ошибка. Я – снег в лунном свете, даже во
тьме.
Затем шепот:
– Не кричи. Все в порядке.
Можно подумать, я закричу, можно подумать, все в порядке. Я поворачиваюсь:
только очертания, тусклый обесцвеченный промельк скулы.
Он шагает ко мне. Ник.
– Ты что тут делаешь?
Я не отвечаю. Он тоже нарушает закон, вместе со мной, он меня не выдаст. И я его
тоже; на мгновение мы – отраженье друг друга. Он сжимает мой локоть, притягивает меня к
себе, его рот накрывает мои губы, а что еще родится из такой нужды? Без единого слова. Нас
обоих трясет; как бы я хотела. В гостиной Яснорады среди сушеных цветов на китайском
ковре его худое тело. Совершенный незнакомец. Это будет как закричать, это будет как
застрелить кого-нибудь. Моя рука ползет вниз, а что на это скажешь, я могла бы расстегнуть,
и тогда. Но слишком опасно, он это знает, мы отталкиваем друг друга, несильно. Чересчур
доверия, чересчур риска, уже чересчур.
– Я тебя искал, – говорит он, выдыхает почти мне в ухо. Я хочу встать на цыпочки,
лизнуть его кожу, он будит во мне голод. Его пальцы движутся, нащупывают плечо под
рукавом ночнушки, будто не слушают голоса разума. Так хорошо, когда тебя кто-то касается,
когда трогает
жадно, когда трогает жадность. Люк, ты увидишь, ты поймешь. Это ты, в ином теле.
Херня.
– Зачем? – спрашиваю я. Неужто ему так тяжело, что он рискнул прийти ко мне в
комнату среди ночи? Я думаю о повешенных на крюках, на Стене. Я еле держусь на ногах.
Надо уходить, назад, к лестнице, пока я совсем не исчезла. Его рука у меня на плече, крепко
держит, тяжелая, давит теплым свинцом. И за это я умру? Я трусиха, я не переношу мысли о
боли.
– Он велел, – отвечает Ник. – Он хочет тебя видеть. У себя в кабинете.
– О чем ты? – спрашиваю я. Очевидно, о Командоре. Видеть меня? Что значит –
видеть? Ему что – мало?
– Завтра, – говорит он еле слышно. В темной гостиной мы отодвигаемся друг от
друга, медленно, будто сцеплены силой, течением, разорваны столь же сильными руками.
Я нахожу дверь, поворачиваю ручку – пальцы на прохладном фаянсе, – открываю.
Вот и все, что я могу.
VII
Ночь
Глава восемнадцатая
Я лежу в постели, еще дрожу. Можно смочить ободок бокала, провести по нему
пальцем, и бокал издаст звук. Вот так я себя и чувствую: звуком стекла. Словом дребезг. Я
хочу быть с кем-нибудь.
Лежу в постели с Люком, его рука на моем округлившемся животе. Мы втроем в
постели, она брыкается, ворочается внутри меня. За окном гроза, потому она и проснулась,
они слышат, они спят, они пугаются даже там, где уютный плеск сердца – точно пульс волн на
берегу вокруг. Вспышка молнии, довольно близко, Люковы глаза на долю секунды белеют.
Я не боюсь. Сна ни в одном глазу, зарядил дождь, мы будем неторопливы и
осторожны.
Если б я думала, что это никогда не повторится, я бы умерла.
Но это чушь, от недостатка секса никто не умирает. Умирают от недостатка любви.
Мне здесь некого любить; все, кого я могла любить, умерли или ушли. Кто знает, где они
сейчас или как их теперь зовут? Они вполне могут быть нигде, как и я для них. Я тоже без
вести пропавшая.
Временами я вижу их лица во мраке, они мерцают, точно лики святых в древнем
иностранном соборе, в огоньках сквозистых свечей; свечей, которые зажигаешь, чтобы
помолиться на коленях, лбом на деревянном парапете, в надежде на ответ. Я могу вызвать их,
но они лишь мираж, они ненадолго. Виновна ли я, что хочу реальное тело, хочу кого-то
обнять? Без этого я тоже бестелесна. Можно слушать, как сердце стучит о пружины кровати,
можно гладить себя под сухими белыми простынями в темноте, но я сама слишком суха, и
бела, и жестка, зерниста; все равно что вести пальцами по тарелке высушенного риса; по снегу.
В этом нечто от смерти, нечто от пустыни. Я – словно комната, где прежде что-то случалось, а
теперь не случается ничего, лишь пыльца сорняков, что растут за окном, носится по полу,
будто пыль.
Вот во что я верю.
Я верю, что Люк ничком лежит в чаще, в сплетенье папоротников, среди бурых
разлапистых листьев прошлого года, под зеленью, только пробудившейся, или, может, под
канадским тисом, хотя для красных ягод рановато. Все, что от него осталось: волосы, кости,
клетчатая шерстяная рубашка, черно-зеленая, кожаный ремень, тяжелые ботинки. Я точно
знаю, во что он был одет. Я вижу его одежду отчетливо, как на литографии или в
полноцветной рекламе из древнего журнала, а его лицо – нет, не так четко. Его лицо уже
расплывается – может, потому что всегда было разным: у лица различны выраженья, у
одежды выражений нет.
Я молюсь, чтобы отверстие, или два, или три – выстрел был не один, стреляли
подряд, – я молюсь, чтобы хоть одно отверстие было аккуратно, быстро и окончательно в
черепе, там, где возникали все картинки, чтобы одна только вспышка тьмы или боли, тупой, я
надеюсь, как слово бух, только одна, а затем молчанье.
Я в это верю.
Еще я верю, что Люк сидит в прямоугольнике серого бетона на выступе или на краю
чего-нибудь, кровати или стула. Бог знает, что на нем надето. Бог знает, куда его загнали. Бог
– не единственный, кто знает, так что, может, есть способы выяснить. Он год не брился, хотя
его коротко стригут, когда им охота, говорят – чтоб не было вшей. Тут мне надо обдумать:
если из-за вшей стригут волосы, бороду тоже должны стричь. Казалось бы.
В общем, стригут они плохо, волосы клочьями, загривок порезан, и это еще не самый
ужас, он выглядит на десять лет старше, на двадцать, он согбен, как старик, мешки под
глазами, лиловые сосудики просвечивают на щеках, шрам, нет, рана, еще не зажила, она цвета
тюльпанов ближе к стеблю, слева на лице, где недавно рассекли плоть. Тело так просто
повредить, от него так просто избавиться, вода и химикалии, кроме этого ничего и нет,
немногим больше, чем медуза, что сохнет на песке.
Ему больно двигать руками, больно двигаться. Он понятия не имеет, в чем его
обвиняют. Проблема. Должно быть что-то, какое-то обвинение. Иначе зачем его держат,
почему он еще не мертв? Он, наверное, знает то, что хотят знать они. Невообразимо.
Невообразимо, что он до сих пор им не сказал, о чем бы ни шла речь. Я бы сказала.
Его обволакивает его собственная вонь, вонь запертого зверя в грязной клетке. Я
представляю, как он отдыха-
ет, потому что невыносимо представлять его в любой другой момент, как невозможно
представить то, что ниже воротника, выше наручников. Не хочу думать, что они сделали с его
телом. Есть ли у него обувь? Нет, а пол холодный и сырой. Знает ли он, что я здесь, я жива,
я о нем думаю? Мне приходится в это верить. В стесненном положении волей-неволей веришь
всему на свете. Я теперь верю в телепатию, в вибрации эфира, всякую такую муру. Прежде не
верила.
Я также верю, что его не поймали, его все-таки не догнали, не загнали, что он
справился, добрался до берега, переплыл реку, пересек границу, выволок себя на дальний
пляж, на остров, стуча зубами, добрел до ближайшей фермы, его впустили, сначала не без
подозрений, но затем, когда поняли, кто он, стали дружелюбны, не из тех, кто доносят, может,
квакеры, они тайком переправили его в глубь страны, из дома в дом, женщина приготовила
ему горячего кофе, дала мужнину одежду. Я воображаю одежду. В утешение себе одеваю его
потеплее.
Он связался с остальными, наверняка существует сопротивление, правительство в
изгнании. Должен же там кто-нибудь заниматься делом. Я верю в сопротивление, как верю,
что не бывает света без тени; или, скорее, не бывает тени, если нет света. Должно быть
сопротивление, иначе откуда берутся преступники по телевизору?
Может, вот-вот от него передадут весточку. Самым неожиданным образом, через
самого неожиданного человека, которого я бы и не заподозрила. Под тарелкой на обеденном
подносе? Скользнет мне в руку, едва я протяну талоны через прилавок во «Всякой плоти»?
В послании будет сказано, что надо подождать: рано или поздно он вытащит меня,
мы найдем ее, куда бы ее ни запрятали. Она вспомнит нас, и мы будем вместе, втро-
ем. А пока надо потерпеть, надо беречь себя на потом. То, что произошло со мной,
что происходит теперь, ни на что не повлияет, он все равно любит меня, он знает, что моей
вины нет. Об этом тоже будет в послании. И вот это послание, которое, возможно, никогда не
придет, не дает мне умереть. Я верю в послание.
Все мои символы веры не могут быть истинны, по один из них – правдив наверняка.
Однако я верю во все это сразу, во все три версии Люка. Эта противоречивая вера кажется
мне сейчас единственно возможным путем веры во что бы то ни было. Какова ни есть правда,
я буду к ней готова.
В это я тоже верю. Оно тоже может быть ложно.
На одном надгробии на кладбище возле самой первой церкви выбиты якорь, и
песочные часы, и слова: В уповании note 46.
В уповании. Зачем это написали над мертвецом? Это труп уповает или те, кто остался
жить?
Люк – уповает?

Глава двадцать вторая
Уже близится вечер, когда Родомобиль подъезжает к дому. Солнце вяло ползет
сквозь облака, в воздухе – запах нагретой мокрой травы. Я провела на Рождении весь день;
часов не наблюдаешь. Кора сегодня займется покупками, я освобождена от всех обязанностей.
Я поднимаюсь по лестнице, тяжело переношу ноги со ступеньки на ступеньку, цепляюсь за
перила. Я будто много дней не спала, бежала со всех ног – в груди больно; мышцы сводит,
будто у них закончился сахар. В кои-то веки я благодарна за одиночество.
Я лежу на постели. Хочется отдохнуть, поспать, но я слишком устала и
взбудоражена, глаза не закрываются. Я смотрю в потолок, изучаю листву в венке. Сегодня он
напоминает мне шляпу, шляпы с широкими полями, женщины носили такие когда-то в былые
времена: шляпы – точно громадные нимбы, разукрашенные фруктами, цветами, перьями
экзотических птиц; шляпа как идея рая, что отвердевшей мыслью плывет прямо над головой.
Через минуту венок расцветится и начнутся видения. Вот до чего я устала – как будто
ехали всю ночь до зари, по причине, о которой я сейчас думать не стану, не дава-
ли друг другу заснуть, рассказывали байки и рулили по очереди, и когда уже лезет
солнце, боковым зрением что-то начинаешь различать – лиловых зверей в придорожных
кустах, расплывчатые контуры людей, что исчезают, одна глянешь на них в упор.
Я устала, я не могу продолжать историю. Я так устала, что не могу думать, где я
вообще. Вот вам другая история, получше. История о том, что стало с Мойрой.
Что-то я знаю сама, что-то слышала от Альмы, а та слышала от Долорес, а та от
Джанин. Джанин это слышала от Тетки Лидии. Даже в таких местах, даже при таких
обстоятельствах бывают союзники. На это можно рассчитывать: всегда будут союзники, те или
иные.
Тетка Лидия вызвала Джанин в кабинет.
Благословен плод, Джанин, сказала, должно быть, Тетка Лидия, не поднимая глаз от
стола, за которым что-то писала. Для всякого правила найдется исключение – и на это можно
рассчитывать. Теткам позволено читать и писать.
Да разверзнет Господь, наверняка ответила Джанин – бесстрастно, прозрачным
голосом, голосом сырого яичного белка.
Мне кажется, я могу тебе доверять, Джанин, сказала Тетка Лидия, наконец оторвав
взгляд от страницы и пригвоздив Джанин этим своим взглядом сквозь очки, взглядом, что
умудрялся одновременно угрожать и умолять. Помоги мне, говорил этот взгляд, мы тут
вместе застряли. Ты надежная девочка, продолжала Тетка Лидия, не то что некоторые.
Она думала, Джанинино покаяние и нытье что-то значило, думала, что Джанин
сломалась, что Джанин стала истинно правоверной. Но Джанин к тому времени была как
щенок, которого слишком многие слишком часто и необъяснимо пинали: ради
секунды одобрения опрокинется кверху брюхом перед кем угодно и скажет что угодно.
Поэтому Джанин, вероятно, сказала: Надеюсь, тетя Лидия. Надеюсь, я теперь
достойна вашего доверия. Или что-нибудь в этом духе.
Джанин, сказала Тетка Лидия, случилось ужасное.
Джанин уставилась в пол. Что бы ни случилось, она знала: ее не обвинят, она
безвинна. С другой стороны, она и в прошлом была безвинна – а толку? Поэтому она все
равно чувствовала, что виновата и ее вот-вот накажут.
Ты что-нибудь знаешь, Джанин? ласково спросила Тетка Лидия.
Нет, Тетя Лидия, ответила Джанин. Она знала, сейчас надо поднять глаза, посмотреть
Тетке Лидии в лицо. Через секунду Джанин это удалось.
Потому что, если ты знаешь, я буду весьма в тебе разочарована, сказала Тетка Лидия.
Бог мне свидетель, сказала Джанин якобы с жаром.
Тетка Лидия позволила себе очередную паузу. Покрутила авторучку. Мойры с нами
больше нет, наконец сказала Тетка Лидия.
Ох, сказала Джанин. Ее это не колыхало. Мойра же ей не подруга. Она умерла?
помолчав, спросила Джанин.
И тогда Тетка Лидия рассказала ей историю. Мойра на Упражнениях отпросилась в
туалет. Вышла. У туалета дежурила Тетка Элизабет. Она стояла снаружи у дверей, как
обычно; Мойра вошла. Через минуту Мойра позвала Тетку Элизабет: унитаз засорился, не
могла бы Тетка Элизабет войти и прочистить? Это правда, унитазы иногда засорялись. Чтобы
такое с унитазами приключалось, неизвестные лица совали в них рулоны туалетной бумаги.
Тетки изобретали универсальный метод предотвращения
подобных инцидентов, но бюджет был скуден, и пока приходилось работать с тем,
что есть, а способа запирать туалетную бумагу они не придумали. Может, имело смысл
держать ее снаружи на столе и выдавать по листку или по несколько листков каждой, кто
заходит. Но это потом. Нужно время, чтобы все утряслось.
Не заподозрив дурного, Тетка Элизабет вошла в туалет. Довольно глупый поступок,
должна была признать Тетка Лидия. С другой стороны, Тетка Элизабет и прежде несколько
раз заходила прочистить унитазы без никаких казусов.
Мойра не соврала: по полу текла вода с ошметками фекалий. Весьма неприятно, и
Тетка Элизабет разозлилась. Мойра почтительно отодвинулась, а Тетка Элизабет поспешила в
кабинку, которую указала Мойра, и склонилась над бачком. Она хотела поднять фаянсовую
крышку, поправить внутри затычку и грушу. Она обеими руками взялась за крышку, и тут
что-то твердое, острое и, очевидно, металлическое ткнулось ей в спину под ребра. Не
двигайся, сказала Мойра, или я воткну – я знаю куда, прямо в легкое войдет.
Потом выяснилось, что она разобрала один бачок и вынула длинный острый рычаг –
железяку, которая одним концом приделана к ручке, а другим к цепи. Это просто, если знать
как, а у Мойры с механикой все было тип-топ, она по мелочи сама чинила машину. Вскоре
после этого крышки на бачках стали приматывать цепями, и когда унитаз засорялся,
открывали его целую вечность. Так у нас произошло несколько потопов.
Тетка Элизабет не видела, что тычется ей в спину, сказала Тетка Лидия. Она храбрая
женщина…
О да, сказала Джанин.
… но не безрассудная, договорила Тетка Лидия, слегка поморщившись. Джанинин
чрезмерный восторг порой
граничил с противлением. Тетка Элизабет сделала, как велела Мойра, продолжала
Тетка Лидия. Мойра забрала ее электробич и свисток, приказала Тетке Элизабет отстегнуть их
с ремня. А затем погнала Тетку Элизабет по лестнице в подвал. Они были на втором этаже, не
на третьем, – всего два лестничных пролета. У всех классов занятия, в коридорах ни души.
Они видели другую Тетку, но та была в дальнем конце коридора и на них не смотрела. Тетка
Элизабет могла закричать, но понимала, что Мойра не шутки шутит; у Мойры дурная
репутация.
О да, сказала Джанин.
Мойра отвела Тетку Элизабет по проходу в раздевалке, мимо двери в спортзал и в
котельную. Велела Тетке Элизабет снять с себя все…
Ох-х, тихонько сказала Джанин, будто возмутившись таким святотатством.
…и Мойра тоже сняла с себя все, надела вещи Тетки Элизабет, которые были ей
чуточку великоваты, но почти подошли. Мойра над Теткой Элизабет особо не издевалась,
разрешила ей надеть собственное красное платье. Вуаль она разодрала на полосы и ими
привязала Тетку Элизабет за печкой. Запихала кусок ткани ей в рот и тоже стянула полоской.
Одним концом полосы стянула Тетке Элизабет шею, другим ноги сзади. Хитрая и опасная
особа, сказала Тетка Лидия.
Джанин сказала: Можно сесть? Как будто силы ее на этом иссякли. Ей наконец-то
есть что обменять, хотя бы символически.
Да, Джанин, сказала Тетка Лидия, удивившись, но понимая, что теперь отказать
нельзя. Она просила у Джанин внимания, просила содействия. Она указала на стул в углу.
Джанин подтащила стул ближе.
Я, знаете ли, могла бы вас кокнуть, сказала Мойра,
надежно упаковав Тетку Элизабет за печкой, подальше с глаз. Я бы могла вас
покалечить так, что вас бы всю жизнь крючило. Я могла бы двинуть вас этой штукой по
голове или ткнуть в глаз. Просто не забудьте, что я ничего такого не сделала, если до этого
дойдет.
Этого Тетка Лидия не цитировала Джанин, но, я думаю, Мойра должна была сказать
что-то в этом роде. Так или иначе, она не убила и не изуродовала Тетку Элизабет, которая
вернулась в Центр пару-тройку дней спустя, оклемавшись после семи часов за печкой и, надо
думать, после допроса – ибо возможность сговора, естественно, не исключалась ни Тетками,
ни кем другим.
Решительно глядя перед собой, Мойра вздернула подбородок. Расправила плечи,
подтянулась и поджала губы. Мы обычно держались не так. Мы ходили повесив головы,
глядя на собственные руки или в землю. Мойра мало походила на Тетку Элизабет, даже с
коричневым платом на голове, но ее закаменелой осанки, видимо, хватило, чтобы облапошить
дежурных Ангелов, которые никогда не разглядывали нас пристально, даже – и, наверное, в
особенности – Теток; ибо Мойра прошествовала прямиком через парадную дверь с видом
человека, который знает, куда идет; ей отсалютовали, она предъявила пропуск Тетки Элизабет,
который Ангелы не удосужились проверить, ибо кто посмеет так оскорбить Тетку? И исчезла.
Ох-х, сказала Джанин. Кто знает, что было у нее на уме? Может, ей хотелось кричать
«ура». Если так, она хорошо это скрывала.
Итак, Джанин, сказала Тетка Лидия. Вот чего я хочу от тебя.
Джанин распахнула глаза и изобразила невинность и внимание.
Я хочу, чтобы ты держала ушки на макушке. Возможно, тут не обошлось без
остальных.
Да, Тетя Лидия, сказала Джанин.
Приходи и рассказывай мне, хорошо, милая? Если что-нибудь услышишь.
Да, Тетя Лидия, сказала Джанин. Она знала: больше не придется вставать на колени
перед всем классом и слушать, как мы кричим, что это ее вина. Пока этим займется кто-нибудь
другой. Она временно спасена.
Совершенно не важно, что Джанин пересказала этот разговор Долорес. Это не
означало, что Джанин не станет свидетельствовать против нас, против любой из нас, если
представится случай. Мы это понимали. К тому времени мы обращались с ней, как с безногим,
что продает карандаши на углу. Избегали ее, как могли, были заботливы, когда избежать не
удавалось. Она была угрозой, мы это понимали.
Наверное, Долорес похлопала ее по спине – дескать, молодец Джанин, что рассказала.
Где состоялся этот обмен? В спортзале, когда мы готовились ко сну. Долорес спала рядом с
Джанин.
В ту ночь мы передавали эту историю друг другу в полутьме – еле слышно, с койки
на койку.
Мойра – где-то там. На свободе или мертва. Что она будет делать? Мысль о том, что
она будет делать, распухала, пока не заполнила собою весь зал. В любой момент –
сокрушительный взрыв, стекла сыплются внутрь, распахиваются двери… У Мойры ныне есть
власть, ее выпустили, она выпуталась. Она теперь распутна.
По-моему, нас это пугало.
Мойра была как лифт без стенок. У нас от нее кружилась голова. Мы уже теряли
вкус к свободе, уже ценили безопасность в этих стенах. В верхних слоях атмосферы
ты развалишься, испаришься, никакое давление тебя не удержит.
И все же мы фантазировали о Мойре. Мы обнимали ее, она тайком была с нами,
будто смешок; она была как лапа под коркой повседневности. В свете Мойры Тетки какались
абсурднее и не такими зловещими. Их могущество с изъяном. Их можно скручивать в
туалетах. Отвага – вот что нам нравилось.
Мы ждали, что в любую минуту ее приволокут назад, как прежде. Мы представить не
могли, что с нею сделают на сей раз. Что бы ни сделали, это будет чудовищно.
Но ничего не произошло. Мойра не появилась. До сих пор.
Глава двадцать третья
Это домыслы. Все это домыслы. Я домысливаю сейчас, опять, я лежу в постели, не в
силах спать, репетирую, что надо было сказать, что не надо было, как следовало и не
следовало поступать, как надо было сыграть. Если я когда-нибудь выберусь…
На этом – стоп. Я намерена выбраться. Это же не навеки. Другие тоже так думали
прежде, в дурные времена, и всегда оказывались правы и впрямь выбирались так или иначе, и
это было не навеки. Хотя для них это длилось порой все века, что им были отпущены.
Когда я выберусь, если удастся это все описать – как угодно, пусть даже голосу
голосом, это тоже будут домыслы, очередной их виток. Ничего невозможно рассказать в
точности так, как оно было, ибо то, что говоришь, не бывает точно, что-то всякий раз
упускаешь, слишком много ролей, сторон, противотоков, нюансов; слишком много жестов,
кои могли значить то или это, слишком много форм, кои целиком не опишешь, слишком
много привкусов в воздухе или на языке, полутонов, слишком много. Но если вдруг вы
мужчина из какого-то будущего и добрались досюда, прошу вас, помните: вас никогда не
искусят понуждени
ем простить – вас, мужчину, а равно женщину. Противиться сложно, верьте мне. Но
помните: прощение – тоже власть. Умолять о нем – власть, и отказывать в нем, и его даровать
– власть; быть может, величайшая.
А может, контроль тут и вовсе ни при чем. Может, не о том речь, кто вправе кем
владеть, кто кому вправе что сделать безнаказанно, даже если убить. Может, не о том, кто
вправе сидеть, а кто – преклонять колена, или стоять, или лежать, раздвинув ноги. Может,
речь о том, кто кому что вправе сделать и обрести прощение. Не говорите мне, что это одно и
то же.
Я хочу, чтобы ты меня поцеловала, сказал Командор. Ну, разумеется, до этого что-то
происходило. Не бывает таких просьб ни с того ни с сего.
Я все же уснула, и мне снилось, как я ношу серьги, а одна сломалась; не более того,
просто мозг листает древние досье, и меня разбудила Кора, принесла поднос с ужином, и
время вернулось в свою колею.
– Хороший ребенок? – спрашивает Кора, ставя поднос. Наверняка уже сама знает, у
них ведь изустный телеграф, новости путешествуют из дома в дом; но ей в радость услышать
об этом, будто от моих слов Рождение станет реальнее.
Нормальный, – говорю я. – Оставят. Девочка.
Кора улыбается мне – улыбка словно объятие. Должно быть, вот в такие моменты ей
кажется, будто она делает что-то стоящее.
Это хорошо, – говорит она. Почти жалобно, и я Думаю: ну еще бы. Она бы сама
хотела там быть. Вече-
ринка, на которую ее не пригласили. – Может, и у нас скоро будет, – застенчиво
говорит она. Под нами она подразумевает меня. Я должна вознаградить команду, оправдать
питание и заботу, как муравьиная матка. Пусть Рита не одобряет меня; Кора – наоборот. Она
полагается на меня. Надеется, и я – носитель ее надежды.
Ее надежда – проще простого. Она хочет День Рождения с гостями, пиром горой и
подарками, она хочет баловать ребятенка на кухне, гладить ему одежду, совать плюшки, пока
никто не видит. А я должна обеспечить ей сии радости. Я бы предпочла неодобрение – его я
больше заслужила.
На ужин тушеная говядина. Мне трудно доесть: посреди ужина я вспоминаю то, что
прошедший день стер из головы начисто. Правду говорят: рожать или наблюдать роды –
транс, вся прочая жизнь теряется, живешь только этим мигом. Но теперь я вспомнила и знаю:
я не готова.
Этажом ниже часы в вестибюле бьют девять. Я прижимаю ладони к бедрам, вдыхаю,
отправляюсь в путь по коридору и тихонько вниз по лестнице. Яснорада, наверное, еще там,
где случилось Рождение; повезло, он не мог это предвидеть. В такие дни Жены ошиваются
там часами, помогают развернуть подарки, сплетничают, напиваются. Надо же как-то рассеять
их зависть. Я иду в обратную сторону по коридору внизу, мимо двери в кухню, к следующей
двери – его. Стою в коридоре, точно школьница, которую вызвали к директору. В чем я
провинилась?
Мое присутствие здесь незаконно. Нам непозволительно общаться с Командорами
наедине. Мы – для размножения; мы не наложницы, не гейши, не куртизанки. Напротив: нас
отдаляют от этого статуса как только
возможно. Не в утехах вовсе наше значение, негде цвести тайным влечениям; к нам
или к ним особыми дарами не подольститься, любви не за что зацепиться. Мы – двуногие
утробы, вот и все: священные сосуды, ходячие потиры.
Так зачем ему со мной встречаться – среди ночи, наедине?
А если застукают, спасение мое – на милости Яснорады. Ему не полагается встревать в
воспитание домочадцев, это женская забота. Затем – реклассификация. Я могу стать
Неженщиной.
Но если отказаться, может выйти хуже. Не нужно гадать, у кого тут реальная власть.
Но, видимо, он чего-то хочет от меня. Хотеть – это слабость. И слабость эта, какова
бы ни была, соблазняет меня. Как трещинка в стене, прежде непроницаемой. Если глазом
прижаться к ней, к этой его слабости, быть может, я различу ясно, куда двигаться.
Я хочу знать, чего он хочет.
Я поднимаю руку, стучу в дверь запретной комнаты, где никогда не бывала, куда
женщины не ходят. Даже Ясно-рада не заглядывает сюда, а прибираются тут Хранители, Что
за тайны, что за мужские тотемы прячутся здесь?
Мне велено войти. Я открываю дверь, ступаю внутрь.
По ту сторону двери – нормальная жизнь. Лучше так: по ту сторону двери – на вид
нормальная жизнь. Разумеется, стол, а на нем Комптакт, а за ним – черное кожаное кресло. На
столе цветок в горшке, подставка для ручек, бумаги. Восточный ковер на полу, камин без
огня. Диванчик – коричневый плюш, телевизор, тумбочка, пара стульев.
Но по степам сплошь книжные полки. Набитые книгами. Книги, книги, книги, прямо
на виду, без замков, без футляров. Не удивительно, что нам сюда нельзя. Это оазис
запретного. Я стараюсь не пялиться.
Командор стоит у огня без огня, спиной к камину, локоть на резной деревянной
полке, другая рука в кармане. Выверенная помещичья поза, древняя наживка из мужских
глянцевых журналов. Может, он заранее придумал, что будет так стоять, когда я войду. Я
постучала, а он, наверное, кинулся к камину и там воздвигся. Ему бы еще черную повязку на
глазnote 55и галстук с подковами.
Думать-то об этом легко – торопливым стаккато, мозговой дрожью. Глумиться про
себя. Но я в панике. Вообще-то я в ужасе.
Я молчу.
– Закрой за собой дверь, – довольно любезно говорит он. Закрываю дверь,
оборачиваюсь. – Привет, – говорит он.
Это старое приветствие. Давно я его не слышала, уже много лет. Здесь оно неуместно,
даже комично – прыжок во времени, фокус. Я понятия не имею, что бы такого подходящего
сказать в ответ.
По-моему, я сейчас разревусь.
Он, видимо, заметил, потому что озадачился, чуточку хмурится – будем считать, что
встревожился, хотя, может, просто раздражен.
– Поди сюда, – говорит он. – Можешь сесть.
Он выдвигает мне стул, утверждает его перед столом. Обходит стол, садится –
медленно и, кажется, вдумчиво. Вывод из этого спектакля такой: Командор позвал ме-
ля не для того, чтобы как-нибудь трогать против моей воли. Он улыбается. Улыбка
не злобная, не хищная. Просто улыбка – формальная, дружелюбная, но слегка отрешенная,
будто я – котенок в окошке. Которого он разглядывает, но покупать не собирается.
Я сижу на стуле прямо, руки на коленях. Кажется, будто ноги в плоских красных
туфлях не вполне касаются ковра. Хотя они, само собой, его касаются.
– Тебе это, наверное, странно, – говорит он.
Я лишь смотрю на него. Преуменьшение года, как выражается моя мать.
Выражалась.
Я – как сахарная вата: сахар и воздух. Меня сожми – и я превращусь в крохотный,
тошнотворный и влажный ошметок слезливой розоватой красноты.
– Наверное, это и впрямь странно, – говорит он, будто я ответила.
Мне бы прийти сюда в шляпе, с бантом под .подбородком.
– Я хочу… – говорит он.
Я еле сдерживаюсь, чтобы не податься вперед. Да? Да-да? Ну, чего? Чего он хочет?
Но свой пыл я не выдам; У нас тут торги, вот-вот грядет обмен. Та, кто не медлит, погибла. Я
ничего не выдаю за просто так: я продаю.
– Я бы хотел… – говорит он. – Только это глупо. – И правда, он смущен, робеет –
вот как говорили, вот что когда-то делали мужчины. Он достаточно стар, он помнит, как
робеть, помнит, как это очаровывало дам. Молодые таких трюков не знают. Молодым они без
надобности.
– Я хочу, чтобы ты сыграла со мной в «Эрудит», – говорит он.
Я не двигаю ни единым мускулом. Стараюсь, чтоб лицо не шевелилось. Так вот что
находится в запретной комна-
те! «Эрудит»! Мне хочется смеяться, визжать от смеха, упасть со стула. «Эрудит» –
игра для старух, для стариков, летом или в домах престарелых, в нее играли, когда не было
ничего занимательного по телевизору. Или для подростков, давным-давно. У мамы был набор,
лежал в глубине шкафа в прихожей вместе с елочными игрушками в картонках. Однажды она
попыталась меня приохотить – мне было тринадцать, я страдала и валяла дурака. Однако
ныне, конечно, все иначе. Ныне «Эрудит» для нас под запретом. Ныне он опасен. Он
непристоен. Ныне Командору не сыграть в «Эрудит» с Женой. «Эрудит» желанен. Командор
себя скомпрометировал. Все равно что наркотики мне предложить.
– Хорошо, – отвечаю я будто бы равнодушно. Вообще-то я почти не в силах
говорить.
Он не объясняет, почему хочет сыграть со мной в «Эрудит». Я не спрашиваю. Он
просто вынимает из стола коробку, открывает. В ней пластиковые деревянные фишки, я такие
помню, а доска поделена на квадраты, и еще есть крошечные держалки для букв. Командор
опрокидывает фишки на стол и принимается их переворачивать. Помешкав, я присоединяюсь.
– Умеешь играть? – спрашивает он. Я киваю.
Мы играем два раунда. Гортань, складываю я. Балдахин, Айва, Зигота. У меня в
руках – блестящие фишки, края гладкие, я ощупываю буквы. Вот оно – сладострастие. Вот
она, свобода – миг свободы. Хромота, складываю я. Ущелье. Какая роскошь. Фишки – точно
леденцы, мятные, такие же прохладные. Монпансье, вот как они назывались. Мне хочется
сунуть их в рот. Они будут с привкусом лайма. Буква С. Свежая, кисловатая на языке,
объедение.
Я выигрываю первый раунд и позволяю Командору выиграть второй: я так и не
выяснила, каковы условия, что я смогу попросить взамен.
Наконец он говорит, что мне пора идти домой. Так и говорит: идти домой. Он имеет
в виду мою комнату. Спрашивает, доберусь ли я, будто лестница – темная улица. Я говорю
«да». Мы на крошечную щелочку приоткрываем дверь кабинета и прислушиваемся, нет ли
кого в коридоре.
Это как на свидании. Это как возвращаться в пансион после закрытия.
Это заговор.
– Спасибо, – говорит он. – За игру. – И прибавляет: – Я хочу, чтобы ты меня
поцеловала.
Я думаю о том, что в банный вечер можно разобрать бачок унитаза в моей ванной,
быстро и тихо, чтобы Кора снаружи не услышала. Можно достать острый рычаг, спрятать в
рукаве, тайком пронести в кабинет Командора в следующий раз: после таких просьб
непременно бывает следующий раз, говоришь ты «да» или «нет». Я думаю о том, как наедине
подойду к Командору поцеловать, и сниму с него китель, словно позволяя или призывая
двигаться дальше, к истинной любви, и обхвачу его руками, и рычаг скользнет из рукава, и я
внезапно вгоню острие Командору меж ребер. Я думаю о том, как потечет кровь – горячая,
как суп, сексуальная, прямо по рукам.
На самом деле ничего подобного я не думаю. Все это я вставила позже. Наверное,
стоило тогда об этом подумать, но я не подумала. Это домыслы, я же говорю.
– Хорошо, – отвечаю я. Делаю шаг к нему, сжатыми губами прижимаюсь к его губам.
Чую лосьон после бри-
тья – как обычно, с нафталиновой отдушкой, вполне знакомый запах. Но Командора
я будто впервые вижу.
Он отстраняется, глядит на меня сверху. Снова робко улыбается. Какая прямота.
– Не так, – говорит он. – Как будто по правде.
Он был такой грустный.
Это тоже домысел.
IXНочь
Глава двадцать четвертая
Я возвращаюсь по сумрачному коридору, вверх по приглушенной лестнице, украдкой
в свою комнату. Там я сижу на стуле, не включая света, в красном платье, застегнута на все
крючки, на все пуговицы. Ясно мыслить можно лишь одетой.
Перспектива – вот что мне нужно. Иллюзия глубины создается рамой, расположением
форм на плоскости. Перспектива необходима. Иначе остаются только два измерения. Живешь,
приплюснув лицо к стене, все вокруг – исполинский передний план, все близко – детали,
волосы, текстура простыни, молекулы лица. Кожа твоя – словно карта, схема тщеты,
расчерченная тропками, что ведут в никуда. Живешь сегодняшним днем. А в нем я жить не
хочу.
Но в нем я и живу, никуда не денешься. Время – ловушка, и я в ней застряла. Нужно
забыть свое тайное имя и все пути назад. Меня зовут Фредова, и живу я здесь.
Живи настоящим, лови момент, у тебя ничего больше нет.
Пора подвести итоги.
Мне тридцать три. Я шатенка. Пять футов семь дюймов, если босиком. Мне сложно
вспомнить, какой я была. Яичники жизнеспособны. Остался еще один шанс.
Но что-то переменилось – сегодня, сейчас. Обстоятельства изменились.
Я могу что-нибудь попросить. Вероятно, немного; но хоть что-нибудь.
Мужчины – секс-машины, говорила Тетка Лидия, и, в общем, больше ничего. У них
одно на уме. Ради своего же блага научитесь ими управлять. Водить их за нос; это метафора.
Такова природа. Так задумал Господь. Так устроен мир.
Тетка Лидия прямо не говорила, но это сквозило в каждом слове. Парило у нее над
головой, как позолоченные девизы над святыми Средневековья. Как и святые» Тетка Лидия
была угловата и бесплотна.
Но как подогнать к этому Командора – сидит в кабинете, играет в слова, хочет –
чего? Чтобы с ним поиграли, чтобы нежно поцеловали, как будто по правде.
Я знаю, нельзя шутить с ним, с этим его желанием. Вдруг оно важно, вдруг оно –
пропуск, вдруг оно – мое крушение. Нужно поразмыслить, нужно все взвесить. Но что бы я
ни делала – сижу в темноте, и прожекторы снаружи освещают прямоугольник моего окна
сквозь занавески, воздушные, как подвенечное платье, как эманация, и одна моя рука сжимает
другую, и я чуть покачиваюсь туда-сюда, – что бы я ни делала, мне все равно смешно.
Он хотел, чтобы я сыграла с ним в «Эрудит» и поцеловала его, как будто по правде.
Одно из самых нелепых событий за всю мою жизнь. На все – свой контекст.
Помню, я видела одну телепрограмму – повтор, ее снимали за много лет до того. Мне
было, наверное, лет
семь или восемь, – слишком мала, не понимала. Такое любила смотреть мама –
историческое, образовательное. Она пыталась мне потом объяснить, говорила, что все эти
вещи взаправду случились, но я решила, что мне просто рассказали историю. Я думала, ее кто-
то сочинил. Наверное, для всех детей события, которые им предшествовали, таковы. Не так
страшно, если это лишь история.
Показывали документальный фильм про одну из войн. Брали интервью, вставляли
фрагменты из черно-белых фильмов тех времен и фотографии. Я мало что помню, но
запомнила качество снимков: всё на них будто покрывала взвесь солнечного света и пыли, и у
людей темны были тени под бровями и вдоль скул.
Интервью с теми, кто был еще жив, показывали в цвете. Лучше всего я запомнила
женщину, которая была любовницей одного человека – он курировал лагерь, куда евреев
загоняли, прежде чем убить. В печах, сказала мама; но печи не показали, и я запуталась, я
решила, что люди умирали в кухнях. Для ребенка эта мысль особенно ужасна. Печи – значит,
готовка, а готовка предшествует еде, Я решила, что этих людей съели. В некотором роде так
оно, пожалуй, и было.
По их словам, этот человек был жесток и свиреп. Любовница – мама объяснила, что
такое любовница, она не верила в мистификации, у меня к четырем годам появилась книжка-
раскладушка про половые органы, – любовница когда-то была очень красива. Показали черно-
белые снимки – ее и другой женщины, обе в раздельных купальниках, в туфлях на платформе
и широкополых шляпах; в темных очках «кошачий глаз» они сидели в шезлонгах у бассейна.
Бассейн был возле дома, а дом – возле лагеря с печами. Женщина говорила, что не заме-
чала ничего подозрительного. Уверяла, что не знала о печах.
Лет сорок-пятьдесят спустя, когда у нее брали интервью, она умирала от эмфиземы.
То и дело кашляла, была совсем худая, почти прозрачная; но все равно гордилась своей
красотой. (Ты только глянь, не без восхищения проворчала мама. До сих пор своей красотой
гордится.) Тщательный макияж, густо намазанные ресницы, румяна, кожа обтягивала
костлявые скулы, точно тесная резиновая перчатка. Женщина носила жемчуг.
Он был не чудовище, сказала она. Все считают, что он чудовище, но он не чудовище.
О чем она вообще думала? Наверное, почти ни о чем; по крайней мере тогда, в то
время. Думала о том, как бы не думать. Времена были ненормальные. Она гордилась своей
красотой. Не верила, что он чудовище. Для нее он не был чудовищем. Наверняка у него
имелась какая-нибудь подкупающая черточка: он фальшиво насвистывал в душе, обожал
трюфели, называл свою собаку Либхен и учил служить за кусочки сырого мяса. Как просто в
ком угодно выдумать гуманность. Какой доступный соблазн. Большой ребенок, говорила она
себе. Ее сердце таяло, она убирала у него со лба волосы, целовала в ухо – и не выгоды рада.
Инстинкт утешить, облегчить. Тише, тише, говорила она, когда его будил ночной кошмар.
Как же тебе достается. Наверняка она во все это верила – иначе как ей жить дальше? Под
своей красотой она была очень обыкновенная. Верила в приличия, была добра к служанке-
еврейке – ну, более или менее добра, добрее, чем требовалось.
Через несколько дней после съемок она покончила с собой. Об этом так и сказали,
прямо по телевизору.
Никто не спросил, любила ли она его.
Сейчас я всего отчетливее помню макияж.
Я встаю в темноте, начинаю расстегиваться. Потом что-то слышу – внутри себя, в
теле. Я сломалась, что-то треснуло, вот, должно быть, в чем дело. Дыбится грохот, рвется
наружу, из разлома во мне, как во сне. Вот так нежданно: я и не думала, ни о здесь, ни о там,
ни о чем. Если выпустить воздух, вылетит хохот, слишком громко, слишком огромно,
непременно кто-то услышит, а потом затопочут шаги, забормочут приказы – и что? Вердикт:
эмоции, не адекватные поводу. Блуждающая матка – вот как думали прежде. Истерия. А затем
– таблетка, игла. Быть может, летально.
Я ладонями зажимаю рот, будто меня сейчас стошнит, падаю на колени, хохот лавой
бурлит в гортани. Я заползаю в шкаф, коленки к груди, я его задушу. Сдерживаюсь – ребра
болят, я трясусь, я хожу ходуном, сейсмически, вулканически, я взорвусь. Шкаф заволокло
пурпуром, упоенье, рожденье – рифма, ах – умереть от смеха.
Я удушаю его в складках накидки, жмурюсь, выжимая слезы из глаз. Пытаюсь
настроиться.
Вскоре проходит, как эпилептический припадок. Ну вот – я сижу в шкафу. Nolite te
bastardes carborundorum . В темноте я не вижу надписи, но кончиками пальцев обвожу
крошечные каракули, точно шрифт Брайля. В голове они отдаются не столь молитвой, сколь
повеленьем; но сделать что? Все равно для меня бесполезны эти древние иероглифы, к коим
потерян ключ. Зачем же она писала, зачем старалась? Отсюда не выбраться.
Я лежу на полу, дышу слишком быстро, потом медленнее, выравниваю дыхание, как
на родовой гимнастике. Слышу только движение сердца: открыто, сомкнулось, открыто,
сомкнулось, открыто.
X
Свитки Духа
Глава двадцать пятая
Первым делом наутро я слышу вопль и грохот. Кора уронила поднос с завтраком.
Это меня разбудило. Я так и лежала наполовину в шкафу, головой на свернутой накидке.
Видимо, стащила ее с вешалки и уснула; секунду не могла вспомнить, где я. Кора стояла
рядом на коленях, я ощущала ее руку на спине. Она вновь завопила, едва я шевельнулась.
Что такое? спросила я. Перекатилась на живот, оттолкнулась от пола.
Ой, сказала она. А я подумала.
Что она подумала?
Ну… сказала она.
На полу разбитые яйца, апельсиновый сок и стеклянные брызги.
Надо мне другой принести, сказала она. Все коту под хвост. Ты почему на полу? Она
потянула меня, подняла, чтобы как полагается – на ноги.
Я не хотела говорить, что вообще не ложилась в постель. Я бы не смогла объяснить.
Сказала, что, кажется, упала в обморок. Почти ничем не лучше: она в мой ответ вцепилась
мертвой хваткой.
Это один из первых признаков, обрадовалась она. Это, и еще рвота. Могла бы
сообразить, что времени прошло маловато; но она очень надеется.
Нет, не в этом дело, сказала я. Я сидела на стуле. Я уверена, что не в этом. Просто
голова закружилась. Встала, и в глазах потемнело.
Ты, наверное, перенапряглась, сказала она, ну, после вчерашнего. Вымоталась.
Она говорила о Рождении, и я ответила, что да, вымоталась. Я сидела на стуле, а она
стояла на коленях, подбирала осколки, ошметки яйца, складывала их на поднос. Лужицу
апельсинового сока она промокнула салфеткой.
Надо тряпку принести, сказала она. Они спросят, зачем лишние яйца. Если ты,
конечно, без них не обойдешься. Она посмотрела косо, лукаво; я поняла, что лучше нам
обеим притвориться, будто я все же позавтракала. Если б она рассказала, что нашла меня на
полу, мне бы слишком многое пришлось объяснять. Коре в любом случае отвечать за битую
посуду, но Рита разворчится, если ей придется готовить завтрак второй раз.
Я обойдусь, сказала я. Не так уж хочется есть. Это было удачно, согласуется с
головокружением. Но с тостом я бы справилась, прибавила я. Остаться совсем без завтрака я
не хотела.
Он на полу валялся, сказала она.
Ну и ладно, ответила я. Я сидела, жевала бурый тост, а она пошла в ванную и
спустила в унитаз остатки яйца, которые не спасти. Потом вернулась.
Скажу, что уронила поднос, когда уходила, сказала она.
Мне приятно, что она готова лгать из-за меня, даже в такой мелочи, даже ради
собственной выгоды. Это ниточка между нами.
Я ей улыбаюсь. Надеюсь, никто тебя не слышал, говорю я.
Я еще как перенервничала, сказала она, стоя в дверях с подносом. Сначала думала,
там твоя одежда – ну, как бы. А потом думаю – почему одежда па полу. Думала, вдруг ты…
Сбежала, сказала я.
Ну… да, но все равно, сказала она. Все равно это ты была.
Да, сказала я. Это я.
Это я, и Кора вышла с подносом, и вернулась с тряпкой вытереть лужицу сока, и
после обеда Рита бурчала, мол, кое у кого руки не откуда надо растут. Витают в облаках, не
смотрят, куда ступают, говорила она, и мы жили дальше, будто ничего не произошло.
То было в мае. Мы пережили весну. Мгновенье расцвета тюльпанов ушло, еле
блеснув, и они короны роняли одну за другой, как зубы. Как-то раз я наткнулась на Яснораду
– она преклонила колена на подушке в саду, трость лежала на траве. Яснорада секатором
обрезала коробочки. Я наблюдала краем глаза, шагая мимо с корзинкой апельсинов и бараньих
отбивных. Яснорада примеривалась, нацеливала лезвия, затем конвульсивным содроганием
рук отхватывала коробочку. Что это – подкрадывается артрит? Или некий блицкриг,
камикадзэ метит в распухшие цветочные гениталии? Плодоножка. Предполагается, что
луковица хранит энергию, если отрезать коробочки.
Святая и ясная Радость на коленях отрабатывать епитимью.
Я нередко так развлекаюсь – крошечными подловатыми шутками о ней; но
понемножку. Не годится медлить, наблюдая Яснораду со спины.
Мечтала-то я о секаторе.
Так вот. А еще были ирисы, что воздымались, прекрасные и прохладные, на высоких
стеблях, точно дутое стекло, точно пастельная вода на миг застыла всплеском, бледно-
голубые, бледно-лиловые и темные, бархатные и фиолетовые, черные лилейные на солнце,
тени цвета индиго, и кровоточивые сердца, формы столь женственной – удивительно, что их
давным-давно не выкорчевали. Яснорадин сад отдает подрывом устоев: ощущаешь, как
захороненное безмолвно рвется вверх, к свету, будто показать, объявить: что ни заставишь
смолкнуть, все закричит и услышано будет, пусть и беззвучно. Теннисонов сад, отягченный
ароматами, обезжизненный; возвращение слова «обмерший». Свет на этот сад льется с солнца,
это правда, но и жар поднимается от цветов, его чувствуешь: как держать ладонь в дюйме над
рукой, над плечом. Он дышит в тепле, вдыхает себя. Если нынче идти по нему, средь пионов
и гвоздик, голова плывет.
Ива в парадном оперении, и толку от нее чуть с ее шепотливыми намеками. Визави,
говорит она, террасы; свистящие пробегают по спине содроганием, как в лихорадке. Летнее
платье шуршит по бедру, травы растут под ногами, краем глаза я вижу в ветвях шевеленье;
перья, порханье, мелизмы, дерево – в птицу, метаморфозы взбесились. Ныне возможны
богини, и воздух полнится желанием. Даже кирпичи дома смягчаются, становятся осязаемы;
если на них опереться, они будут теплы и податливы. Поразительно, что творит нужда.
Закружилась ли у него голова вчера на заставе при виде моей лодыжки, когда я уронила
пропуск и позволила ему подобрать? Ни платка, ни веера – что под руку попадется.
Зимы не так опасны. Мне нужна жесткость, холод, суровость; не эта тяжесть, словно
я арбуз на стебле, не эта текучая спелость.
У нас с Командором уговор. Не первый подобный уговор в истории, хотя форма его
необычна.
Я прихожу к Командору два или три вечера в неделю, только после ужина, но лишь
когда получаю сигнал. Сигнал – это Ник. Если он полирует машину, когда я отправляюсь за
покупками или когда возвращаюсь, и фуражка у него набекрень или вообще отсутствует, – я
прихожу. Если его нет или фуражка надета прямо, я остаюсь в комнате, как обычно.
Разумеется, дней Церемонии все это не касается.
Проблема, как водится, в Жене. После ужина она отправляется в их спальню, откуда,
по-видимому, способна услышать меня, когда я крадусь по коридору, хотя я стараюсь
двигаться очень тихо. Или она остается в покоях, все вяжет и вяжет свои бесконечные
ангельские шарфы, все новые и новые ярды сложных и бессмысленных шерстяных
человечков: ее форма воспроизводства, должно быть. Если она сидит в покоях, дверь обычно
приотворена, и я не смею проскользнуть мимо. Когда сигнал поступил, но у меня не
складывается – вниз по лестнице или по коридору мимо гостиной, – Командор понимает. Он
знает мое положение, как никто. Он знает все правила.
Порой, однако, Яснорада уезжает в гости к другой Жене Командора, больной; только
туда она и может поехать вечером одна. Она берет еду: торт, или пирог, или хлеб, испеченный
Ритой, или банку джема из мятных листьев, что растут у нее в саду. Они часто болеют, эти
Жены Командоров. Болезни разнообразят им жизнь. Что до нас, Служанок и даже Марф, мы
болезней избегаем. Марфы не хотят, чтоб их выпихнули в отставку, ибо кто знает, ку-
да потом? Старух теперь особо не видать. Ну а мы – любая настоящая болезнь,
долгая, изнурительная, потеря веса или аппетита, выпадение волос, отказ желез, – и конец.
Помнится, Кора в начале весны ползала по дому, хотя болела гриппом, цеплялась за дверные
косяки, когда думала, что никто не смотрит, старалась не кашлять. Простыла чуток, сказала
она, когда Яснорада спросила.
Сама Яснорада временами берет несколько дней передышки, прячась в постель. Тогда
развлекают ее – Жены шуршат вверх по лестнице, бодро кудахча; ей приносят торты, и
пироги, и джем, и букеты из их садов. « Они болеют по очереди. Где-то есть распорядок,
невидимый, необсуждаемый. Каждая старается не заграбастать больше внимания, чем ей
положено.
В те ночи, когда Яснораде предстоит уехать, меня точно призовут.
В первый раз я оторопела. Его желания были мне невнятны, а то, что я понимала,
казалось нелепым, смехотворным, как поклонение сапогам на шнуровке.
И еще – какое-то разочарование. Чего я ждала в первый раз за этой закрытой
дверью? Невыразимого, на четвереньках, допустим, хлыстов, извращений, увечий? В самом
крайнем случае – мелкой сексуальной манипуляции, устарелого грешка, что ему теперь
заказан, вычеркнут законом и наказуем ампутацией. Но предложение сыграть в «Эрудит»,
точно мы – давно женатая пара или двое детишек, казалось до предела нездоровым, тоже
насилием в своем роде. Однако просьба такая – смутна.
И когда я уходила, по-прежнему не прояснилось, чего же он хотел, и зачем, и могу ли
я это выполнить. Если предстоит сделка, условия обмена оговариваются зара-
нее. Только он ничего не оговорил. Я думала, может, он со мной играет, такие
кошки-мышки, но теперь мне кажется, что мотивы и желания его даже ему самому были
неочевидны. Еще не доросли до слов.
Второй вечер начался, как и первый. Я подошла к двери, которая была закрыта, я
постучала, мне велели войти. Затем два раунда, гладкие бежевые фишки. Зануда, кварц,
закавыка, сильф, ритм, любые трюки с согласными, что я в силах выдумать или вспомнить.
Язык опух от правописания. Будто говорить на языке, что я когда-то знала, но почти забыла,
на языке, что описывает обычаи, которые давным-давно стерты с лица земли: латте с
бриошью за столиком летнего кафе, абсент в высоком стакане или креветки в роге изобилия из
газеты; то, о чем я читала когда-то, но сама не видела. Словно ходить без костылей, как в
фальшивых сценах старых телефильмов. Ты сумеешь. Я знаю, ты сумеешь. И вот так разум
мой шатался и спотыкался средь зазубренных р и т, оскальзываясь на яйцевидных гласных,
будто на голышах.
Командор был терпелив, если я задумывалась или спрашивала, как правильно
написать. Мы всегда можем глянуть в словарь, сказал он. Он сказал – мы. В первый раз,
поняла я, он позволил мне выиграть.
Я ожидала, что в этот вечер все будет так же, включая поцелуй на ночь. Но когда мы
доиграли второй раунд, Командор потянулся в кресле. Уперся локтями в подлокотники, свел
пальцы вместе и поглядел на меня.
У меня есть для тебя маленький подарок, сказал он.
Чуть-чуть улыбнулся. Потом вытянул верхний ящик стола и что-то достал. Секунду
подержал довольно небрежно, двумя пальцами, будто решая, отдать или нет.
И хотя мне оно предстало перевернутым, я его узнала. Когда-то их повсюду было
полно. Журнал, женский журнал, судя по картинке, – фотомодель на глянцевой бумаге,
волосы развеваются, шея в шарфе, губы в помаде; мода сезона листопадов. Я думала, все эти
журналы уничтожены, однако вот он, пережиток, в личном кабинете Командора, где никак не
ожидаешь такое найти. Командор сверху вниз глянул на модель – та смотрела прямо на него;
он по-прежнему улыбался – грустно, как обычно. Разглядывал ее, как в зоопарке – зверя на
грани вымирания.
Видя журнал, что наживкой болтался перед носом, я его возжелала. Я захотела его
так сильно, что заломило кончики пальцев. И в то же время жажда моя казалась мне
банальной и абсурдной – когда-то я к этим журналам относилась очень легко. Читала их в
приемной у стоматолога, иногда в самолетах; покупала с собой в гостиничные номера –
журналы заполняли пустое время, пока я ждала Люка. Пролистав, я их выбрасывала, ибо они
были беспредельно вышвыриваемы, и спустя пару дней я не помнила, о чем в них читала.
Но помнила теперь. Я читала в них обещание. Они торговали превращениями; дарили
бесконечные комплекты возможностей, что растягивались отражениями в двух зеркалах друг
против друга, копия за копией тянулись до предела исчезновения. Предлагали авантюру за
авантюрой, гардероб за гардеробом, улучшение за улучшением, мужчину за мужчиной.
Намекали на омоложение, преодоление боли и всепобеждающую неистощимую любовь.
Подлинное же их обещание было – бессмертие.
Вот что он держал, сам того не сознавая. Он пошелестел страницами. Я подалась к
нему.
Это старый, сказал он. Антиквариат своего рода. Кажется, семидесятых. «Вог».
Сказал, точно знаток вин обронил название. Я подумал, ты захочешь взглянуть.
Я оробела. Может, он меня экзаменует, проверяет, глубоко ли во мне поселилась
доктрина. Это не разрешается, сказала я.
Здесь разрешается, тихо ответил он. Разумно. Я нарушила основное табу – что уж
теперь мяться перед новым, мелким? И еще одним, и еще; кто знает, где конец? За этой вот
дверью табу испарялись.
Я взяла журнал и перевернула как положено. Вот они, картинки из детства: смелые,
решительные, уверенные, руки раскинуты, словно обнимают вселенную, ноги расставлены,
ступни жестко впечатаны в землю. Поза отдавала Ренессансом, но вспоминала я принцев, а не
накуафюренных завитых дев. Эти честные глаза, оттененные макияжем, – да, но они подобны
кошачьим, остановились перед броском. Не струсят, не дрогнут – в таких-то пелеринах и
жестком твиде, в таких сапогах до колена. Эти женщины – флибустьеры с дамскими
портфелями для награбленного и кобыльими жадными зубами.
Я чувствовала, что Командор наблюдает, как я переворачиваю страницы. Я знала: я
делаю то, чего делать не должна, и ему приятно это видеть. Я должна была ощущать себя
преступницей; по меркам Тетки Лидии, я преступница и есть. Но преступницей себя я не
ощущала. Я была точно старая эдвардианская открытка с пляжем: пикантна. И что еще он мне
подарит? Пояс с подвязками?
Зачем вам это? спросила я.
Некоторые из нас, ответил он, сохраняют нежность к старым вещам.
Но их же должны были сжечь, сказала я. Искали по домам, жгли костры…
Что опасно в руках масс, ответил он с иронией, а может, и нет, вполне безопасно для
тех, чьи побуждения…
Выше всякой критики, сказала я.
Он важно кивнул. Не поймешь, всерьез или нет.
А зачем вы это показываете мне? спросила я и тут же подумала: вот дура. Что, по-
твоему, он должен сказать? Что развлекается за мой счет? Он же должен понимать, как для
меня болезненны напоминания о прошлом.
К его ответу я была не готова. А кому мне еще показать? спросил он, и снова капнула
грусть.
Продолжать? подумала я. Я не хотела давить слишком сильно, слишком быстро. Я
знала, что заменима. И все же очень тихо спросила: А вашей Жене?
Он, кажется, задумался. Нет, сказал он. Она не поймет. И вообще она со мной уже
почти не разговаривает. Видимо, у нас теперь мало общего.
Так вот оно что, просто и ясно: жена его не понимает.
Вот почему я здесь. Старо как мир. Так банально, что даже не верится.
На третью ночь я попросила у него крем для рук. Не хотела, чтобы вышло, будто я
вымаливаю, но хотела получить, что возможно.
Что для рук? переспросил он, как всегда учтиво. Он сидел через стол от меня. Он ко
мне почти не прикасался, не считая непременного поцелуя. Ни лапанья, ни тяжкого сопенья,
ничего такого; это было бы как-то неуместно – и для него, и для меня.
Крем, сказала я. Для рук или для лица. У нас кожа очень сохнет. Почему-то я сказала
«у нас» вместо «у меня». Я бы хотела еще попросить масло для ванн, в таких разноцветных
шариках, они были раньше, и мне казалось,
они волшебные – они жили в круглой стеклянной чаше у мамы в ванной. Но я
решила, он не поймет, что это такое. Все равно их, наверное, больше не делают.
Сохнет? переспросил Командор, словно эта мысль посетила его впервые. И что вы
делаете?
Мажем маслом, ответила я. Когда получается. Или маргарином. Чаще всего
маргарином.
Маслом, задумчиво протянул он. Очень умно. Маслом. Он засмеялся.
Я бы ему по морде дала.
Пожалуй, я смогу достать, сказал он, точно снисходя до детского желания получить
жвачку. Но она может унюхать.
Наверное, подумала я, это страх из опыта прошлого. Давнего прошлого: помада на
воротнике, духи на манжетах, сцена за полночь в какой-нибудь кухне или спальне. Мужчина,
лишенный такого опыта, и не задумался бы. Или он коварнее, чем кажется.
Я буду осторожно, сказала я. Кроме того, она никогда ко мне не приближается.
Иногда приближается, сказал он.
Я уставилась в пол. Об этом я забыла. Я покраснела. В эти дни я им не буду
пользоваться, сказала я.
На четвертый вечер он дал мне крем для рук в пластиковом пузырьке без этикетки.
Так себе крем; отдавал растительным маслом. «Лилии долин» мне не видать. Этот крем,
наверное, выпускают для больниц, чтобы мазать пролежни.
Но я все равно поблагодарила.
Только, сказала я, мне его негде хранить.
У себя в комнате, предложил он, словно это проще простого.
Найдут, сказала я. Кто-нибудь найдет.
Как это? спросил он, будто взаправду не понимал. Может, и впрямь не понимал. Он
не впервые демонстрировал, что решительно не сознает, в каких условиях мы на самом деле
живем.
Они обыскивают, пояснила я. Ищут у пас в комнатах.
Что ищут? спросил он.
Кажется, я слегка сорвалась. Бритвенные лезвия, сказала я. Книги, записи, вещи с
черного рынка. Все, чего нам не полагается иметь. Господи боже, вы-то уж должны знать.
Голос мой звенел злее, чем я хотела, но Командор даже не поморщился.
Значит, придется держать его здесь, сказал он.
Так я и поступила.
Я втирала крем в руки, потом в лицо, а Командор снова наблюдал, как через
решетку. Хотелось отвернуться – он будто очутился со мной в ванной, – но я не посмела.
Надо помнить: для него я – всего лишь каприз.